Долгая навигация

«Забавно: стоит мне сесть за это письмо, как сразу звонок в дверь. Я уже суеверной скоро стану. Пришли друзья поздравить с завершением сессии. Провожания, улица, белые ночи, смех… Вернулась в свою опочивальню около четырех и заснула мертвым сном праведницы. А еще ездили купаться на Петровский, видела, как мальчики прыгают с вышки. Бесстрашные мальчики. И совсем молодые».

11

Андрея Воронкова нашли на четвертый день.

На кораблях бросили работу и смотрели, как медленно, очень медленно подходил к стенке торпедный катер. Длинные солнечные блики ломались в предвечерней воде.

Носилки были полностью накрыты Военно-Морским флагом. По бортам стояли автоматчики в черной парадной форме — почетный караул.

— На фла-аг! — скомандовал Луговской.

— На флаг! — в терцию подхватил дежурный, рвя руку к бескозырке.

— Смирно!

— …ирна! …ина! — донеслось с других кораблей.

— Флаг — приспустить.

Дрогнув, склонились — в безветрии — светлые флаги. На катере смолкли моторы. В полной тишине, в ущелье между бортами, над теплой и мягкой, коричневой с зеленью штилевой водой скользил к причалу прямоугольник белейшего, с синью и красным, тяжелого шелка.

И полая, та, томящая, когда нечем дышать, тишина до пределов наполнилась чистой и свежей печалью: на палубе флагмана, над самым форштевнем выгнулся, замер мальчишка-горнист — узкая, беззащитная фигурка. Юнга, воспитанник оркестра, растворяясь бесследно в тоске — и безудержной радости чистого тона, отливал свое первое, трудное соло.

Душное солнце скатывалось по металлу трубы малиновой, черной вспышкой.

— …Флаг до места! Вольно.

— Вольно!

— …должить работы!..

— …работы!..

— …Продолжить работы по заведованиям!

Носилки, накрытые флагом, уже задвинули в санитарный «уазик», дверцы мягко захлопнулись, и машина пошла… Отходили от бортов, спускались в люки, возвращались к пушкам, лебедкам. День продолжался. День как день. На стенке, освещенные вечерним красноватым солнцем, матросы с «Алтая» разматывали, растаскивали на сотни метров и маркировали новые водолазные шланги.

12

Вечерний чай в носовом кубрике допили молча.

Шел август. Вода, обжимавшая кубрик с днища и бортов, с каждым днем остывала, и вечерами за чаем в кубрике сидели, накинув на плечи бушлаты. Допив чай, молчали, думая о виденном сегодня, о сером и широкогрудом торпедном катере, который, осторожно ревя, нес к причалам лежащий на палубе флаг; флаг был шелковый, парадный, такие флаги поднимают в праздник, выносят на торжественные построения, в море под таким флагом не выйдешь — ветром раздерет его вмиг. В кубрик со своей полулитровой кружкой, зажав в кулаке кусище сахара, спустился насупленный Иван. В своем, кормовом кубрике он был старшиной, пошуметь и посмеяться там было с кем, а помолчать — не с кем. Сидели, глядя перед собой, и бачковые маялись в отдалении — насколько позволяла отдалиться теснота кубрика, — не решаясь убирать и мыть кружки, пока старшины не встали из-за столов. Молчали, время от времени неодобрительно косясь на чайник. Чай — это было единственное, чего не мог сделать вкусным кок Серега. Чай на всю команду заваривали в алюминиевом лагуне и разливали по чайникам полуведерным черпаком.

— Нужно стрелять где помельче, — сказал наконец Иван.

— Ну да, — кивнул Кроха. — На стенке.

— …Не понимаю! — сказал после долгого молчания Кроха. — Не понимаю.

— Кроха, — устало сказал Шурка. — Юронька. Когда той весной шестеренка в тали гавкнулась — кто с бугелем под торпеду полез?

— Ну, я, — недовольно сказал Кроха.

— Просили? Приказывали?

— Ну, сам.

— Зачем?

Это было весной; был май; выходили из бухты, расталкивая бортами льдины; лед искрился под солнцем. В раздетом проеме люка нелепо и косо торчала малиновая махина торпеды. Цепь, на которой висела она, заклинило осколком шестерни — надолго? Притащили, навесили новую таль — а дальше? Дымов, как хозяйственный мужичок, походил, гремя сапогами, вдоль люка, поскреб в затылке, пошел совещаться с начальством. Вернулся и неторопливо начал стаскивать продранный на плече ватник: будет мешать.

— Так… молодые же. Пошла бы она обратно в люк… Кроме меня — некому.

И закончил сердито:

— Спросил — и полез. Что?

Шурка и сам еще не разобрался, зачем вспомнил эту историю, о которой не любил говорить Кроха. В самом деле: а что?

И сейчас, по праву давнего друга, я спрошу его: Шура. Помнишь — осень? Учения. Лопнул фал, и флаг упал на палубу. Был заброшен ветром под шлюпку: мокрый, серо-бордовый комок. Шторм был.

— Было, — кивнул он, еще не поняв, и вскинул серые, зеленоватые под выгоревшими ресницами глаза.

— …А-а! — яростно закричал почти не слышный за ветром боцман, затряс мокрым кулаком в адрес сигнальщиков.

Все верно: ухоженная снасть не рвется.