Долгая нива

Меркулов вернулся на подворье охотпункта и увидел там пришедших с озер охотников. В центре живописной группы стоял Павел Иванович во всех своих охотничьих доспехах, его полная фигура была перепоясана патронташем, на удавке сиротливо болтался чирок с тонкой, истертой в сухую кровь шеей; лицо Павла Ивановича необычно раскраснелось то ли от трудного восхождения на угор, то ли от досады, с которой он сейчас громко сетовал на плохую охоту. Николай крутился тут же, улыбался, согласно кивал Павлу Ивановичу, всем своим видом стараясь показать, что кто-кто, а Павел Иванович, большой охотник, посрамлен совершенно несправедливо.

— Все фортуна! Станет задом, уж ты тут лоб расшиби, не повернется.

Меркулов не встревал в разговор, внутренне тоже сочувствуя Павлу Ивановичу; его сейчас сковывала какая-то неловкость, словно был он посторонний наблюдатель, оказавшийся свидетелем не совсем приятной сцены.

На крыльцо вышла Груня в легкой розовой кофточке, в пестром переднике, и что-то теплое пошло по двору. Она глядела на охотников с улыбкой — не насмешливой, а скорее лукавой — в чистых серых глазах, и все лицо ее выражало добрую лукавинку: мол, серьезные люди, а осерчали по пустякам. Вместе с ней вышла дочка, Маринка, лет десяти, она прижалась к матери и тоже, но в отличие от нее совершенно беспричинно улыбалась, очевидно, просто от того нового, праздничного, что обычно приносит с собой приезд охотников из города.

— Коля, ну что томишь людей, веди в избу, самовар остынет, — с лица Груни не сходила улыбка.

Павел Иванович посмотрел на Груню, глаза его заиграли — да и то, он человек горячий, но отходчивый. Он хлопнул Николая по плечу.

— Фортуна, говоришь? — крикнул Павел Иванович, вкладывая в эти слова смысл, явно касающийся Груни.

— Фортуна! — рассмеялся Николай, и все повалили за ним на высокое крыльцо.

А к следующей поездке на охоту Меркулов купил ружье.

Жена, Ольга Павловна, не одобрила этого поступка Меркулова. Нет, не говорило в ней ревнивое чувство, выражающееся обычно сакраментальной фразой: «Или я, или…» За злополучным ружьем этим она тайно распознала старую слабость мужа. Она знала, что за суховатой внешностью Меркулова скрывается другой человек, которого не хотела понимать.

Всплыли в памяти Ольги Павловны давние годы в Москве: она — студентка медицинского института, — он демобилизованный офицер, молодой, немного, кажется, рисующийся, — ах, да ведь оттуда же он, с войны, вот, кажется, и китель с дырками и вмятинами из-под орденов пахнет пылью и дымом! И кто? Вообразите только — корреспондент, стихи пишет. И печатает. Как это у него:

Европа в рваных клочьях дыма
С мольбой глядела нам в глаза!

Но ведь не вышло, не шагнул дальше, не перестроился, завяз в войне. А войны нет, прошло-прошумело, быльем поросло, новый день на дворе, новые времена, борьба за мир. Уже не печатают… Не Симонов.

Да мало ли что бродило по молодости у нее-то в голове! Но ведь идеями сыт не будешь. Она получает приличное место в приличном городе. Дочь растет, музыке учится, ну, пусть не хватает звезд — да просто необходимо для общей культуры. И сам вроде образумился. Понял. Собственный корреспондент ТАСС. Трехкомнатная квартира.

И вдруг грянул гром средь ясного неба!

Молодой, блестящий, одинокий хирург просит чуточку женского внимания…

Когда по истечении многих лет Ольга Павловна вспоминала о нем, то даже себе не в состоянии была признаться, как сильно было ее увлечение, тем более она не пустила бы в святая святых своей неутоленной женской души никого, пусть даже самого близкого человека. Все было бы иначе, если бы ее чувство было утолено. Но Меркулов оказался слишком прозорливым, и Ольга Павловна не могла этого ему простить. Теперь она представляла себе ту давнюю историю чисто внешне и уже давно заставила себя поверить в свою непогрешимость.

Ты видел, как во время операции волосы прилипали к его лбу от страшной нервной усталости? Ты видел его глаза, полные адской муки, когда человек застывал у него под скальпелем?

Что значат после этого несколько прогулок с ним по ночному душному городу?.. Сейчас он представлялся ей мальчиком, а ее отношение к нему — женской опекой, в которой всегда есть нечто материнское… И эти его невинные подношения к праздникам — цветы, французские духи…

Что, собственно, было-то?

И вот она плетется за Меркуловым в Сибирь, туда давно зовет знакомый генерал, отставной разумеется. Жена декабриста, да и только!

Но кажется, достаточно. Она — кандидат, уважаемый человек в клинике. Ты не достиг своей цели? Пеняй на себя. Только дай ей спокойно жить! Да ты ведь и сам все понял. Встречает как-то Павел Иванович, не нахвалит. «Ну, Ольга Павловна, не муж у вас — кремень. Только такого нам и не хватало в редакции. Организованность, четкость, сразу видна офицерская косточка. Я еще сижу — вдруг звоночек по вертушке, а Всеволод Михайлович точно в ноль-ноль строкомер поперек стола — и шабаш. У него все сделано».