Долгая нива

Праздничную трапезу не начинали, ждали ее. И когда тетя Дуня посадила Марийку за стол и сама примостилась рядом с ней с краешку, Марийка по уловленному будоражащему всех напряжению поняла, что собрались только-только, спешно, по чрезвычайному случаю. Да она уже и знала, по какому, в ушах еще звучал обрывок фразы дяди Артема — поймала, как только открыла дверь: «…так и сказал, хлопцы: под знаменем Ленина — вперед к победе!»

Сейчас дядя Артем, разливая из графина в граненые стопки, говорил с плохо скрываемым волнением:

— Ты уж извини, Марийка, мы тут…

— Радио слушали…

Это была вспышка давно копившегося в ней, через силу скрываемого восстания, крик обиды — за Анечку, за дядю Ваню, за черные ночи Киева, за все, чем исстрадалась Марийкина душа: она прошла через это, и ей должны были верить. Верить! Да и что толку от конспирации — раньше маминой, а теперь дяди Артема? Разве Марийка не поняла сразу, что вчера маскировал он, говоря дяде Яше с наивной хитрецой: «Откуда пришел, куда ушел — поди разберись… Добрых людей много, почему не помочь…» Вчера же вечером осторожно, тихо говорили о партизанах, и стоило сопоставить факты, протянуть ниточку от одного к другому… А тетя Дуня, когда поужинали, спать собрались, долго не выходила из комнатки Якова Ивановича, видно, говорили про тетю Полю, про то, что у нее с дядей Яшей будет ребенок. Выйдя зачем-то в сени, Марийка услышала другое… Жаловалась тетя Дуня: «Знают же на селе, а вдруг немцы найдут… Ведь смерть тогда всем нам… В лежак на горище вмазал, залезет и слушает. Ой, маты-богородица…» Трудно ли было сообразить, что разговор шел о приемнике…

Дядя Артем с растерянной улыбкой — графин повис над столом — глядел на Марийку в полной тишине, и она уже казнила себя за эту самую вспышку внутреннего восстания, но дядя Яша, рассмеявшись, обнял ее:

— Перехитрила тебя Марийка, а, Артем Федорович? Что ж, в рост идут молодые побеги, через огонь и пепел пробиваются, старые мерки уже не годятся…

— Ой, маты-богородица! — простонала тетя Дуня. — Куда ветерок, туда и умок… Зина небось с ума сходит.

Дядя Артем крепился, молчал, потом, выдохнув с облегчением «да-а-а», понес над рюмками графин. И уже спокойно, не боясь, — Марийка еще во власти терзавших ее чувств слышала: и для нее, — рассказал о параде в Москве и о речи Сталина… Это было невероятно: враги под Москвой — и вдруг парад на Красной площади… Как всегда! Но почему же невероятно? Никогда Марийка не задумывалась: устоит ли Москва. Могло ли быть иначе?! И вчерашние слова Конона: немцы у самой Москвы — не вызвали в ней ничего, кроме смутной душевной тяжести. Только теперь к ней пришла мысль, что могло, могло быть иначе, она ужаснулась ей… Но вот парад в Москве… Как всегда! И, может, там, под Москвой, отец? И Василек?

— Сталин в Москве — Москва голову не склонит, — похрустывая пальцами, сказал Денис, и все согласно закивали.

Длилось застолье. Марийке тепло стало, хорошо — и от праздника, и от того, что ее не сторожатся, стало быть, поверили, приняли…

Когда все разошлись, она рассказала, что видела Кабука.

Артем потер кулаком подбородок:

— Ну, Яков Иванович, теперь других гостей будем ждать.

— Я тоже так думаю… — Дядя Яша скрючился над столом, худой, почерневший, видно было, что он утомлен до последней степени, только глаза жили своей замкнутой жизнью.

Про Миколу Марийка не сказала даже тете Дуне… Только как залезла на печь, окунулась в горячий хлебный дух, прикрыла веки, так он и встал перед ней с серпом и оберемком очерета, в легкой ситцевой рубахе… Как снеговой ручеек, сверкали зубы на темном лице, густой синевой звали глаза.

На другое утро все и было…

— Кабук! — прохрипел дядя Артем и кинулся в сени.

Марийка глянула в окошко — узнала мелькнувшую во дворе прямую плотную фигуру, тетя Дуня замерла у печи — лицо искажено страданием, худые узловатые руки повисли как плети.

— Господи…

— Здорова будь, хозяйка! — Кабук вошел в сени, смотрел на тетю Дуню из-под смушковой шапки жестко поигрывающими глазами.

— Заходьте в хату, — прошептала тетя Дуня.

Кабук коротко рассмеялся:

— Как же это, балакают на селе, зятек приехал, а вы молчите… Нехорошо. — Кабуку трудно давался взятый тон, дыхание у него перехватывало. — Что ж теперь-то в хату приглашать? Мне там делать нечего.

Тычком ладони растворил дверь в маленькую комнатку, убрал с дороги выросшего перед ним Артема.

— Нехорошо, нехорошо…

На топчане, у окошка, сидел Яков Иванович, успевший кое-как одеться, только ноги были босы, и Марийка — она стояла с тетей Дуней в сенцах — вторым сознанием отметила: комнатка настыла за ночь, у дяди Яши пар идет изо рта. И еще она отметила: в руке Кабука мелко подрагивал кнут — значит, приехал на повозке, и один, говорили, ездовым у него полицай Трофим, тот самый, который ходил с Кононом за грибами. Значит, Кабук один, у Марийки немного отлегло от сердца.

— Вот и свиделись, товарищ Зелинский, — тихо протянул Кабук, постукивая кнутовищем по хромовому, в обхват икры, сапогу. — Вот и свиделись…

Дядя Яша передернул плечами, будто сбрасывая что-то.

— Я тебе свиданий на назначал.