Долгая ночь (СИ)

Я сняла сапоги, умостила их среди прочих, стянула носки и сунула их в голенище. Встала босой на ледяные ступени, истёртые тысячами ног до меня.

Над огромными дверями, в тени сводов — фрески, цветные и яркие, и на них выложены из миниатюрных плиточек звери. Здесь есть Большой Волк и другие волки, и лисы, и медведи, и мыши, и крысы, и вороны, и даже — так сказала Матильда — ласки, а между ними стоит, подняв руки к небу, прекрасная Полуночь, наместницей которой мне предстоит быть сегодня.

Я поклонилась фрескам, и, хотя положено шептать молитву, промолчала: слова всё никак не складывались у меня внутри.

В самом храме было сумрачно, только из окна в куполе шёл рассеянный белый свет. Все стены увешаны гобеленами со сценами из истории Лесов, но в темноте их не видно; я различала только младших служащих, развешивающих по залу крошечные фонари. Здесь гулко, пусто, и всякий звук поднимался в купол и многократно повторялся в нём.

— Это великая честь, — торжественно сказала женщина, плотно замотанная в храмовую рубаху, и купол разнёс её слова властным эхом. — Это великая честь и большая ответственность, и каждый год мы выбираем Принцессу из лучших дочерей Леса. Действительно ли это ты?

Я совсем не чувствовала себя лучшей. Масштабный и величественный, храм давил меня таинственной, неслышной силой, живущей в этих стенах; что им — моя жизнь, что им — мои глупые чаяния, что им — мои попытки спорить с Полуночью?

— Извините, — тихо сказала я.

Женщина улыбнулась, и голос её смягчился.

— Тебя привела сюда Полуночь, Кесса Данале, ласка из дома белок, дочь медведя и горлицы, дитя вольных дорог. Я научу тебя быть Принцессой.

Она так и не представилась и говорила странно, напыщенно, как будто бы вся состояла из старых храмовых книг, которые пытались в человеческом языке подражать изначальному. Но учила она хорошо, и объясняла понятно, да и не такая это сложная задача — стать на несколько часов принцессой.

Мне объяснили, где стоять, — сановники и мрачный росомаха из Волчьей Службы долго рассчитывали точку, с которой подросткам будет легко взойти на небесную дорогу и которая при том хорошо бы простреливалась. Я терялась в огромном зале, оступалась, нервничала и несколько раз переспросила: что будет, если я встану на шаг левее? — и тогда храмовница, лукаво мне подмигнув, приклеила на выглаженные доски пола маленький кусочек красного скотча.

Ещё мне выдали медную чашу с выбитыми на ней узорами, влив в неё обычной воды, из бутылки.

— Достаточно крошечного глотка, — объяснила мне женщина. — Даже капли. Когда воды станет меньше, к тебе подойдут с графином.

Меня представили Фреру, молодому храмовнику с жгуче-чёрной бородой, будущему ответственному за графин. Всю церемонию он должен был стоять в тени колонн, а иногда подходить ко мне со спины и доливать воду в чашу.

— А как он узнает, что она кончается? — опять заволновалась я от парадности всего происходящего. — Что, если какой-то водохлёб…

Тогда мне показали хитро установленное в нише зеркало, отражающее для Фрера мои руки и чашу в них.

От меня не требовалось ничего особого: только улыбаться и подавать чашу. Неяркий рубин, вокруг которого свернули подготовленные заклинания, прикрепили к метке из скотча; достаточно было наступить на него, чтобы всё вокруг замерло.

— Вам не о чем беспокоиться, — уверенно сказал росомаха из Службы, — абсолютно всё под нашим полным контролем.

От этих слов у меня пересохло во рту.

Потом был поздний перерыв на обед, во время которого служащие обшаривали храм от подвала до самого шпиля. Мне предложили помыться, и две девушки помогли мне надеть огромное, тяжёлое белое платье с расшитым серебром длинным шлейфом. В мои волосы вплели цепочки с хрустальными каплями, меня окурили благовониями, а я уколола палец иглой:

— Возьми мою кровь, чтобы связь уснула и забылась, чтобы написанную дорогу заволокло туманом… чтобы я стала свободна от всего, что придумано для меня… чтобы…

Я сунула артефакт под платье, и мне подали медную чашу.

— Нужно несколько твоих слёз, дочь вольных дорог, — мягко сказала мне храмовница.

Я посмотрела на неё удивлённо и нахмурилась.

— Это символ великой скорби, наполнившей жестокий старый Лес, символ заданного из боли вопроса, ответом на который стала Полуночь. Если тебе сложно заплакать, попробуй посмотреть на огонь.

Я смотрела старательно, долго, пока пересушенные глаза не стало жечь и пара слезинок не скатилась в чашу. Тогда знаки, начертанные на её стенках, зажглись, влитая Фрером вода загорелась серебром, а на мою голову опустили Волчью Корону.

Уже перед самым началом, с трудом унимая дрожь в ногах, я всё-таки не удержалась и сказала шёпотом:

— Я спорила с Полуночью.

— Это кощунство, милая, — улыбнулась мне храмовница, — думать, будто ты знаешь, чего хотела Полуночь.