Долгая смерть Лусианы Б.

— Нет, это был Клостер, — сказала она, сверкнув глазами.

Меня вдруг охватило ощущение нереальности происходящего — эти губы, изогнутые в злобной усмешке, этот безапелляционный тон человека, настолько одержимого своей идеей, что возражать ему бесполезно. Однако она тут же расплакалась и потом еще долго всхлипывала и что-то еле слышно бормотала, словно наш разговор окончательно ее измотал. Наконец она достала из сумочки платок, вытерла глаза, но не убрала его, а зажала в кулаке. Успокоившись, она опять заговорила — так же твердо, спокойно и бесстрастно, как раньше:

— Брат в то время работал в тюремной больнице. Наверное, там он и познакомился с женой этого заключенного. К сожалению, между ними что-то было, но они считали себя в безопасности, поскольку ее мужа приговорили к пожизненному заключению. Они и представить не могли, что охранники его выпустят. Когда все открылось, разразился страшный скандал. Органам внутренних дел пришлось провести серьезное расследование. Тогда-то они и нашли анонимные письма, где подробно рассказывалось о встречах его жены с моим братом. Они есть в деле, я их видела. Почерк, конечно, изменен, орфографические и грамматические ошибки тоже аккуратно сделаны, но Клостер диктовал мне почти год, и я не могла ошибиться. Это его стиль. Тщательно продуманные письма с оскорбительными подробностями, способными свести с ума любого мужчину. Сцены… физической близости, конечно, выдуманы, но бар, где они встречались, ее одежда, то, как они подшучивали над ним, — все описано очень точно. Именно эти письма послужили орудием преступления, а тот, кто их писал, и есть настоящий убийца.

— Ты говорила что-нибудь об этом полиции?

— Я разговаривала с комиссаром Рамонедой, который вел дело. Он показался мне приятным человеком и был готов меня выслушать. Я рассказала ему обо всем: о своем иске, о гибели Рамиро, об отравлении родителей, о том, что анонимные письма напомнили мне стиль Клостера. Он слушал молча, но ему явно не понравился возможный поворот в расследовании, если он воспримет мои слова всерьез. Дело ведь уже закрыли, все было ясно. Думаю, больше всего он боялся, что в свете этого скандала его обвинят в попытке снять вину с тюремных служителей. Он спросил, сознаю ли я тяжесть выдвинутого мной обвинения и тот факт, что никаких доказательств у меня нет. Но он все-таки записал имя Клостера и пообещал послать одного из своих людей поговорить с ним. Через два-три дня мне позвонили и попросили еще раз прийти к нему. Войдя в кабинет, я сразу поняла — что-то в нем переменилось, да и тон был совсем другой, покровительственный и одновременно увещевательный. По его словам, поскольку дело было весьма деликатное и на карту поставлено очень многое, он, боясь упустить какую-нибудь мелочь, пусть даже кажущуюся нелепой, решил сам навестить Клостера. Тот оказался столь любезен, что принял его, хотя и торопился на прием во французском посольстве. Комиссар ничего не рассказал о самой встрече, но Клостер явно постарался произвести на него впечатление; во всяком случае, завершился визит обсуждением его детективных романов. Прежде чем я успела открыть рот, он положил на стол листок, который я сразу узнала: это было письмо, посланное мной Клостеру после смерти родителей, в котором я просила прощения за тот давний иск.

— Ты послала Клостеру письмо с извинениями? Но ты ничего об этом не говорила.

— Я написала его, когда вышла из клиники, потому что была растеряна, напугана и не желала провести всю жизнь в ожидании, пока окружающие меня люди один за другим умрут. Мне казалось, если я возьму всю вину на себя и буду умолять о прощении, он остановится. Но письмо оказалось ошибкой, совершенной в минуту отчаяния. Я пыталась объяснить это комиссару, и тогда он вытащил другую бумагу, составленную при моем поступлении в клинику. Он сказал, что ему, естественно, пришлось навести справки и обо мне, причем по его тону я поняла, что со мной ему все ясно и он не хочет больше тратить на это время. Он спросил, понимаю ли я, что при отсутствии доказательств какой-нибудь ненормальный или просто человек с богатым воображением с тем же успехом мог указать и на меня. Затем, по-отечески заботливо посоветовал принять вещи такими, какие они есть: смерть моего жениха была несчастным случаем, произошедшим по неосторожности, смерть родителей — трагической, но тоже случайностью, и больше ничего. Смерть моего брата, конечно, другое дело, но ведь они арестовали убийцу. Разве я не в курсе, что у этого ублюдка даже во рту была кровь Бруно? А я теперь хочу, чтобы они обвинили писателя, кавалера французского ордена Почетного легиона, с которым у меня пять-шесть лет назад произошла какая-то небольшая распря. С этими словами он поднялся и сказал, что больше ничем мне помочь не в силах, однако я имею право пойти со своими историями к прокурору, занимающемуся этим делом.

— Но ты не пошла.

Она с убитым видом посмотрела на меня:

— Нет, не пошла.