Долги наши

Нэпман сопел, чавкал, громко глотал вино и густо краснел. Лысина, лоб, нос, щеки мало-помалу покрывались капельками пота, потом капельки стали сливаться в ручейки.

Дама держала бокал рукой, унизанной кольцами и браслетами. Мизинец она отставляла, как принято было по правилам мещанского хорошего тона. В ушах у нее сверкали серьги с крупными голубыми бриллиантами.

Оба не произносили ни слова.

Мы с В. вначале обменивались по их поводу понимающими взглядами. Но затем В. увлекся рисованием и, видимо, забыл обо мне, Он посматривал на наших соседей исподлобья, колючими, ставшими злыми глазами.

Подошла мадам Хаиндрова, я рассчитался, и мы поднялись.

— Ой, боже ж мой! — всплеснула руками мадам. — Опять вы мне столик спортили!..

Она схватила тряпку, собираясь стереть то, что В. нарисовал.

Нэпман взглянул на рисунок и, зарычав, выхватил тряпку из руки мадам Хаиндровой.

— Пустите, мусью, больно…

Отпустив Хаиндрову, нэпман наклонился над столом, разглядывая рисунок.

Я тоже заинтересовался им.

Это был бегло набросанный портрет нэпмана и его дамы, но это было и нечто гораздо большее.

Со всей силой классовой ненависти В. изобразил все, что думал об этом типе людей.

Не карикатура, нет, скорее обобщение, нэп сквозь увеличительное стекло.

Острая манера рисунка напоминала прославленного немца Георга Гроса, его антивоенные серии.

Но это не было подражанием Гросу — в манере В. было что-то свое, особое, неотделимое от темы, от изображенного им нэпа.

В первое мгновение, взглянув на рисунок, я чуть было не расхохотался — очень уже здорово были схвачены, гиперболизированы и высмеяны характерные черты наших соседей. Но, всмотревшись в рисунок, я расхотел смеяться. Это двое животных были не смешны, а страшны. Страшно было то, что за ними чувствовалась их среда.

Нэпман вытащил бумажник, вытянул из нее купюру и сунул мадам Хаиндровой в руку.

— Велите мне отрезать ножки. Крышку стола я заберу.

И, обернувшись к В.:

— Надеюсь, вы мне продадите рисунок?

В. замялся, он был смущен.

— Берите, пожалуйста, если нравится…

— Спасибо, — сказал нэпман и протянул В. руку: — Позвольте представиться…

И он назвал свою фамилию. Это был один из самых знаменитых русских художников.

Когда В. краснел, то это начиналось с ушей. Сейчас они у него вспыхнули, и краска разлилась по лицу, залила шею.

Художник рассмеялся и обнял В.

— Я их сам не перевариваю. Но что делать — не вы первый принимаете меня за нэпмана…

Он протянул мне руку и повторил свое имя.

— Жена, Ольга Романовна…

— Позвольте, товарищи, пригласить вас вечерком сюда, вниз. Мы приехали только на день из Москвы.

…Казалось, что этот густо-фиолетовый табачный дым нужно раздвигать руками.

Разноцветные фонарики плавали в нем, едва освещая сидящих за столом людей.

Френчи, толстовки, визитки со «штучными» — полосатыми брюками, даже несколько смокингов. Чего только здесь не было!

Курили, кажется, все без исключения. И мужчины и дамы. Нэпманская публика тут была перемешана с богемой. Длинноволосые поэты и музыканты, тощие натурщицы и художники в бархатных блузах, с повязанными вокруг шеи пышными бантами, откуда-то взявшаяся компания лилипутов, глушивших водку не хуже иных крупногабаритных посетителей. Эстрадная певица, известная более не по театру, а по скандальным историям, рядом с ней мальчик лет пятнадцати с обезумевшим взглядом; нанюхавшийся, как всегда, кокаина известный драматический актер модного в те времена амплуа — «неврастеник»… У рояля аккомпаниатор, имя которого много лет появлялось во всех афишах.: «У рояля — Гвоздков».

У одного нашего, не страдающего излишком интеллекта друга была присказка — когда ему рассказывали какую-нибудь новость, он добавлял: «У рояля Гвоздков».

— Ты знаешь, Виктор женится!

— У рояля Гвоздков.

— Отменили хлебные карточки!

— У рояля Гвоздков.

И вот теперь сам настоящий Антон Гвоздков во фраке, наклонив над инструментом свой неимоверной величины нос, на который нависли пряди длинных волос, импровизировал что-то бурное.

Он то ударял по клавишам с огромной силой, подскакивал — при этом взлетали и снова падали на плечи, на лицо пряди волос, то вдруг замирал на пианиссимо и играл, тихо покачиваясь, едва касаясь клавиш рояля кончиками длиннейших пальцев.

В. изобразил его на стене прямо над инструментом.

Клавиши разлетались от удара во все стороны, нос был вдвое крупнее, и волосы стояли дыбом, как у циркового рыжего. Но сходство карикатуры с оригиналом было поразительным.

Мы сидели за столиком в стелющихся по подвалу полосах сиренево-желтого табачного дыма.

— Так, так, — говорил изрядно подвыпивший художник, держа В. за пуговицу толстовки, — значит «эпатэ лей буржуа»?.. Пощечина общественному вкусу… Но, позвольте, когда Шишкин рисовал сосновые леса, это тоже было новаторство…