Долги наши

Толстый бумажник, туго набитый новыми червонцами, изъятый из кармана художника, верзила передал вожаку и тот небрежно сунул его в карман. Затем изъяты были закрытые массивные золотые часы и, наконец, круглая деревянная коробочка.

Открыв ее, бандит застыл в изумлении: на него оскалились две челюсти — запасные протезы знаменитого художника.

Их владелец был несколько смущен, хмыкал, покашливал.

Решив, видимо, что челюсти представляют из себя некоторую ценность, бандит бросил коробочку в саквояж и перешел к даме.

Он отобрал ее сумочку, снял с покорно протянутых ему дрожащих рук кольца и браслеты и побросал все туда же, в саквояж.

Вожак курил, стоя рядом с нами.

Верзила взялся за серьги. Он пытался отстегнуть замочек, но ему это не удавалось. Нецензурно ругаясь сквозь зубы, он снова и снова пробовал отпереть замочек.

Женщина сидела неподвижно, повернув голову так, чтобы бандиту удобнее было снимать серьгу.

Положив папиросу в пепельницу, вожак отодвинул своего подручного, переложил револьвер в левую руку и мгновенным движением дернул серьгу.

Женщина дико вскрикнула, кровь хлынула из мочки уха. Серьга осталась в руке вожака.

Он грубо повернул голову женщины и выдернул вторую серьгу. Снова раздался крик.

И тут случилось нечто совершенно неожиданное.

В. схватил со стола вилку и, крича грязные ругательства (запомнил все-таки уроки наших уборщиц!), ткнул изо всей силы вилкой в лицо вожака.

Вожак выронил револьвер и схватился руками за лицо.

Тогда В., мирный В. взял упавший на стол револьвер и, не целясь, выстрелил.

Мгновенно поднялась паника. Все вскочили с мест, заорали. Стоявшие у дверей бандиты тут же исчезли.

Вожак и двое подручных бросились к двери. Послышалась стрельба. За дверью образовался затор.

Ворвались милиционеры и кинулись к В., стоявшему с револьвером в руке, рядом с обливающейся кровью женщиной. Они схватили беднягу, обезоружили, завернули ему руки за спину и стали подталкивать к выходу. Я бросился следом, пытался что-то объяснить… Куда там!

Остаток ночи В. провел в милиции. Бандитов задержать не удалось. Наутро все разъяснилось, и В. отпустили.

— Чтобы я когда-нибудь в жизни еще впутывался… Да будь я проклят… Да пусть я лучше сдохну… Идиот… Идиот… — ворчал он, сдергивая с себя одежду, кишащую вшами после ночи, проведенной в приятном обществе бродяг и воров.

Жизнь В. складывалась трудно. Он долго бедствовал, нигде не мог устроиться. То, что писал, оставалось на чердаках, в подвалах.

Больше всего хотелось ему стать театральным художником, но это ему никак не удавалось.

Застенчивый человек, он не мог заставить себя пойти в театр, предложить свои услуги. А если иногда робко с кем-нибудь и заговаривал — то либо говорил не с тем, с кем нужно, или не производил впечатления — всегда в старенькой, обтрепанной одежде, в прохудившихся башмаках, небритый, нестриженый…

Однажды у нас в городе организовался новый молодой театр — один из тех, что скороспело рождались и тут же умирали.

Я должен был ставить трагедию в стихах «Царь Голод». Ее написал наш киевский поэт Рафаил Скоморовский. Оформлять спектакль я пригласил, конечно, В.

В центре Киева, на Крещатике, имелось театральное помещение, носившее название «Пел-Мел» — так оно именовалось, когда в нем играл театр миниатюр. Так оно и продолжало быть «Пел-Мелем», хотя театр миниатюр вот уже год как приказал долго жить.

Вы входили в обыкновенный, будничный двор жилого дома, поворачивали налево, и вам открывалось довольно большое, угрюмое, сараеобразное помещение.

Впрочем, зрительный зал и сцена были довольно хороши.

Чего только мы не навертели в этой постановке! Тут можно было обнаружить все наши пристрастия, все симпатии. Что-то от Мейерхольда, что-то от Евреинова, что-то от конструктивизма, что-то от непереваренного Макса Рейнгарта…

Актеры с превеликим трудом, скрывая страх, двигались по высоким конструкциям в мечущихся лучах прожекторов и читали рифмованные тексты с глобальными обобщениями.

В. был абсолютно счастлив. Он без конца переделывал эскизы декораций и костюмов, прибегал ко мне глубокой ночью и будил, чтобы показать рожденное им новое решение. Никто ни о чем не просил его. Нам всем сразу же понравилось то, что он принес в первый раз, и оформление считалось утвержденным.

Но так считали мы, не В.

Без конца совещался он со старшим электриком, дядей Пашей, носил ему водку, менял освещение сцен и добивался эффектов действительно поразительных.

Собственно, оформление было единственным, что получилось в этом спектакле.

Автор и режиссер провалились. Ни в чем не повинные актеры, которые добросовестно выполняли мои идиотские указания, тоже, конечно, провалились.

Театр после пяти или шести представлений распался.

Мы, естественно, считали себя несправедливо непонятыми. И, может быть, единственное, что дал этот спектакль, — был тот толчок в жизни В., который навсегда сделал его театральным художником.

Он создал великое множество прекрасных спектаклей в Ташкенте, куда переехал и где окончательно осел в последние двадцать лет своей жизни.

Он оформлял оперы и драмы, оперетты и эстрадные представления.