Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи

Дмитрий знал, чего от него хочет мать, знал, что единым словом может остановить, прекратить этот лай, и все же молчал. Он был точно трезвый в чужом, скандальном пиру, где все уж давно перессорились и теперь в беспамятном злобном хмелю несут что ни попадя. Кажется, еще миг — и возьмутся за ножи. Трезвому на такое пьяное безобразие смотреть со стороны всегда мерзко, но то был вовсе не пьяный шум, отнюдь нет, то рушились на Дмитриевых глазах тверская твердь и единство. Давно знакомые люди и впрямь, как хмельные, вдруг проявлялись совершенно с неожиданной стороны, и видеть то было не только противно, но и любознательно.

«Вон оно, значится, как!.. Вона как, значится!..»

И в груди делалось пусто и холодно, точно душа обрывалась, и будто не только на остальных глядел со стороны, но и на себя самого. И видел, как одинок».

Долго, долго власть строится на Руси, по крупинке сбирается, каждая крупинка к иной потом и кровью лепится, да только вот рушится в один миг…

— …А то ждут нас теперь на Москве-то! — брызжа слюной в лицо Ботрину, кричал Шетнев.

— Да то-то и оно, что не ждут! Говорю же: не ждут! — забывая утирать чужую слюну, горячился Федор Акинфыч.

— Ну и что, что не ждут?

— Да разве ныне придет кому в голову, что мы отважимся воевать?

— А то на Москве-то олухи?

— Да хоть семи пядей во лбу, ан князь Иван-то там робок!

— Робок? То-то батюшке твоему Акинфу он голову снес под Переяславлем!

— Ты, боярин, батюшку моего не тронь!

— Так я его и не трогал! Никто, чай, его не неволил тогда под Переяславль бежать, сам голову под Родионовy секиру сунул, как петух снулый!

— Что?

— Да сам-то ладноть, ан он и других погубил!

— Ты, боярин, ври, да не завирайся!

— А ты меня вруном-то не лай! Думаешь, забыли мы, сколь тверичей, прямо-то сказать, так по Акинфовой дурости московичи тогда в Клещином озере потопили?! Али тебе напомнить?..

Как ни давно то произошло, но всем был памятен горестный, нелепый поход, когда Акинф Великий, бывший большой московский боярин, незадолго до того прибежавший на Тверь, нарушил задумку Ефрема Проныча Тверитина, сняв засады, поставленные Тверитиным на пути из Владимира в Орду, на тот случай, коли Юрий ослушается слова митрополита Максима и все же пойдет в Сарай тягаться с Михаилом за ханский ярлык. По глупости ли, по жадности ли, по злобе или по наговору, а скорее по всему разом, Акинф снял людей из засад и с малым полком пошел воевать Переяславль, где, наверное, нарочно засел тогда Акинфов ненавистник молодой князь Иван. С ходу Акинф со своими силами, разумеется, Переяславль взять, не смог, осадил его, но чуть ли не в тот же день пришла из Москвы Ивану подмога во главе с боярином Родионом Несторовичом. Тот Родион и срубил Акинфу чванливую да неразумную голову, и так и преподнес ее своему князю в дар, взоткнув на копье. Вот, поди, Ивану радость была! А тверичей, потому как рубить устали, десятками, сотнями топили тогда в Клещином озере. Известно, какие там раки! Юрий же будто мышь ускользнул в тот раз от Тверитина, и много с тех пор беды принес тверичам да и прочим русским.

— Али напомнить?..

— Да ладноть!..

— А ты не ладь!

— Добром прошу, боярин, — отца не замай, а то!..

— Что — а то?! Усы-то от молока оботри!

— Что?!

— А то! Всем вестимо, пошто в Москву мылишься — там твои местники, вот ты и бьешься туда, а дело-то об другом!..

— На Москву! На Москву!..

— Куды тебе на Москву?!

— Кланяться надоть! Кланяться!..

Никто не слушал друг друга, все орали свое…

— Ну, тихо! — возвысил вдруг голос над гамом и околесицей Дмитрий.

Точно ждали того, мигом утихли. Вскинули на князя разгоряченные злые лица, ежели кто и успел ухватить кого за грудки — отпустил.

— Али заметалось вам, люди! Али забыли, что не на вече, а перед князем своим? Али вам вече словоблудное любо? — спрашивал Дмитрий, но не ждал ответа. — Он помолчал и добавил с горьким упреком: — Не лаяться вас позвал, а услышать от вас разумное.

— Прости, князь…

Отдышались, с поклоном заново по своим местам расселись, всем было совестно. Полаялись, а выхода не придумали, точно кислого да горького нахлебались…

— Так как быть, бояре? — еще спросил Дмитрий. — Есть новое?

Нового не услышал. Опять поднялся Федор Акинфыч. Похоже, во что бы то ни стало надо было ему переломить на свое. Говорил горячо, с убеждением и искренней верой, что именно так будет лучше.

— …Враги нам они. Или они нас с земли сживут, или мы их. Другого не будет. Так что, князь, покуда та ждет нас Москва, нам бы первыми грянуть!

— А почем же ты знаешь, что не ждет вас Москва-то?

— Так ведь тот же Данила Челядинец говорит: Москва, мол, ныне вовсе обеззаботилась, хоть голыми руками ее бери да тащи на веревке, куда тебе надобно…

Поднялся и Шетнев.

— Дозволь тогда уж и мне сказать, Дмитрий Михалыч!

— Новое что, Михайло Петрович?

— Да нет, Дмитрий Михалыч, все старое: врет он!

— Кто? — Видно было, как враз отхлынула кровь от лица Федора Ботрина. На лице и остались лишь брови вразлет да черная бородища. Страшен стал, как покойник.

— Да не ты! — чуть потомив супротивника, досадливо отмахнулся Шетнев и заявил: — Данила тот Челядинец врет!