Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи

Но, пожалуй, и сам Господь Бог не мог бы поручиться за Юрия. Всем известен был его подлый нрав. Что ему ручательство ростовского епископа, когда, с легкостью нарушив отцову клятву, убил он рязанского князя Константина, когда он митрополита Всея Руси Максима обвел вокруг пальца, еще четырнадцать лет тому назад пообещав ему не тягаться с Михаилом в Орде за великокняжеский стол, что ему людской да и Божий суд, когда в черной его душе вроде и вовсе нет светлого пятнышка, как в бездонном колодце?.. Однако и вовсе пустым ручательство Прохора быть не могло. Знать, дал Юрий слово не лить боле крови. А русские-то люди доверенны, им верное слово порой бывает важнее, чем дело, а уж ротничества народ не терпит хуже иного злодейства…

Одним словом, владыка Прохор писал, что Юрий готов принять Дмитрия во Владимире «на всей моей воле…». То есть, надо было полагать, при том условии, что Дмитрий вчистую откажется от всякой борьбы за утерянную со смертью отца русскую законную власть и присягнет на верность Юрию как сыновец. А там — бог весть, какие еще у него условия! Еще хорошо, что согласился переговариваться, другого-то ни Анна Дмитриевна, ни отец Варсонофий не ждали. Но это было еще полдела! Теперь надо было повернуть еще так, чтобы ни в коем разе не допустить того, чтобы Дмитрий пошел во Владимир. Мало того что ни у княгини, ни у святых отцов не было веры Юрию, ничто: ни верное слово, ни поручительство — не могло упасти Дмитрия перед ним, если бы Юрий решился разом покончить и с законным наследником, но дело было еще и в том, что сам Дмитрий был вовсе не тем человеком, который способен спокойно взглянуть в глаза убийце собственного отца. Впрочем, спокойно-то, пожалуй, никто не посмотрит, но с Дмитрием опасность заключалась в том, что при виде Юрия он вряд ли мог удержаться пред жаждой внезапной и безрассудной мести. Не всякому дано видеть рядом убийцу отца и не отомстить ему, и более того, покорно склониться пред ним и признать его волю. Так что переговорщик из Дмитрия был никудышный. Безумие было отправлять Дмитрия во Владимир, равное тому, что предлагал Федор Ботрин. И здесь и там только смерть и война… Боясь, что силы ее слов для сына окажется недостаточно, боясь и того, что Дмитрий еще и осудит ее за то, что первой пошла навстречу Юрию, Анна Дмитриевна и попросила владыку, насколько он сможет, уладить дело иначе.

Оттого и молчал так долго отец Варсонофий, ожидая того мига, когда слова его окажутся внятны.

— Так вот, сын мой… ответ ныне мне дал ростовский владыка.

— Об чем?

— Так ведь сносился он с Юрием.

— От чьего имени? — Дмитрий скоро мимолетно взглянул на мать, глядевшую на него смиренно.

— От моего, от моего, Дмитрий Михалыч, — спокойно, не сморгнув, ответил владыка. — Ибо поставлены Господом не затем, чтобы мешаться в мирскую власть, но Божью волю и над князьями блюсти… Так вот, — отец Варсонофий помедлил, прежде чем сказать главное, — готов принять тебя Юрий.

В гриднице стало так тихо, что услышалось, как бьется муха под потолком.

— Принять, значит, готов меня Юрий… — раздумчиво повторил князь и недобро усмехнулся: — Чай, на всей его воле?

— На всей его воле, — согласно кивнул владыка.

— Так не будет того! — твердо ответил Дмитрий и опять взглянул на княгиню.

Глаз княгиня от сына не отвела, только лицо ее стало жалко — не поймешь, то ли улыбается, то ли плачет…

— Сынок, Дмитрий Михалыч… — прерывисто, будто девочка после слез, вздохнула она. — Константин-то ведь у Юрия, брат твой, бояре… Отец в Москве не покоен!

— Так что ж, матушка, али еще раз уж мертвого его на поругание отдать? Али простит он мне, что я убийце его в ноги кланяюсь?..

«Господи! Да будет ли конец этой муке?!» Народ в. гриднице не смел смотреть на семейное. Тошно, ох тошно видеть людям печаль и унижение великих! Впрочем, когда тошно, а когда, однако, и весело — это уж судя по тем великим, что вдруг на глазах опрокинулись…

— «Не говори: я отплачу за зло! Предоставь Господу, и он сохранит тебя…»[3]

Владыка Варсонофий поднялся со скамьи, и следом за ним поднялся со своих мест весь епископский причет. Уперев руки в столешницу, встал и Дмитрий. Наконец та слепая, тусклая да тоскливая пелена спала с его глаз. Глядя теперь на него, всякий бы догадался, что перед ним не кто иной, а именно тот князь — Грозные Очи!

— Не говори мне про то, отче, не говори! Верю в милосердие Божие, но не верю в справедливость Его! «Праведник гибнет в праведности своей, нечестивый живет долго в нечестии своем…»[4]

— Молчи, сын, молчи! — Анна Дмитриевна в ужасе прикрыла лицо руками.

— «Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие, место правды, а там неправда…»[5]

— Что ж ты далее не твердишь, сын мой? — Теперь Варсонофий в силе Божиего слова стоял спокоен и величав. — Там далее и ответ учтен: «И сказал я в сердце своем: праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там…»[6]

— В то — верую! — истово осенил себя крестным знамением Дмитрий. — Но то — будет там, а здесь, на земле, я своей жизни и чести князь.