Долгие сумерки путника

— Но что было дальше? Что стало с вашей милостью и вашими товарищами?

Тогда я объяснил Лусинде, что, когда мы умирали от холода на берегу, где произошла катастрофа, нас вдруг окружили индейцы дакота — тела их для устрашения были раскрашены черной и красной краской, их боевые цвета, и вместо того, чтобы нас убить, как поступил бы Нарваэс, будь он на их месте, они побросали свое оружие на песок, окружили нас, стали на колени и принялись громко рыдать — видимо, чтобы привлечь богов нам на помощь. Это был ритуал сочувствия, сострадания, такой искренний и трогательный, что Дорантес предположил, что они истинные христиане. Он начертил на песке большой крест, но вождь индейцев глянул равнодушно, не переставая взывать к небесам. Слезы, как летний дождь, струились по размалеванным лицам индейцев. Наше страдание, наша незащищенность словно были смягчены этим ритуальным проявлением скорби.

Я попытался объяснить Лусинде, что подобное поведение индейцев, о котором я раньше не слышал, имело в дальнейшем решающее значение в моей жизни. По крайней мере, в моей жизни «конкистадора».

Без сомнения, какой-то бес-проказник издевался надо мной: варвары, которых люди, подобные Нарваэсу или Писарро, убивали сотнями для установления истинной веры, плакали, сокрушаясь над моей беззащитностью, соболезнуя нашей беспомощности и беде. Нам, покорителям мира, голым, без доспехов и мечей, пришлось учиться у дикарей ловить рыбу и находить съедобные, неядовитые корни.

Удивительнее всего, что на острове Мальадо, в этом мире навыворот, мы, цивилизованные люди, опустились до уровня настоящих чудовищ, так как стали людоедами! Случилось так, что пятеро потерпевших крушение моряков с другого судна, которое мы построили и спустили на воду в заливе Кабальос, укрылись в хижине на другом краю острова.

Так вот, они постепенно съели друг друга, пока через несколько месяцев не остался только один из всех, наверняка самый хитрый. Дакоты обнаружили его в той жуткой хижине — он был толст, окружен костями и кусками мяса, просоленными в морской воде и предусмотрительно подвешенными к потолку. Дакоты пришли в ужас и сообщили об этом страшном факте даже враждебным племенам, как если бы они встретились с эпидемией чумы или опасностью столь грозной, что им пришлось бы объединиться даже с неприятелями. Для нас все это было очень скверно. Мы потеряли уважение людей, расположенных верить в божественность всякого бородатого человека, приплывшего по морю с востока.

Никогда не забуду имен каннибалов, съеденных один за другим: Лопес, Карраль, Паласиос и Гонсало Руис. Эскивель впоследствии приготовил вяленое мясо еще из Сотомайора, и, как он через несколько месяцев признался со слезами, он съел также двух монахов, о которых думали, что они убиты индейцами. Возмутительно было еще и то, что Эскивель даже прибавил в весе. Теперь, по прошествии стольких лет и стольких событий, я вспоминаю его бегающие глаза, липкий, отравленный пожиранием человечины взгляд. Он пристроился к нам, жил, словно не чувствуя за собой особой вины, словно он стал жертвой злого рока. Старался, однако, не очень попадаться на глаза.

Думаю, индейцы удивлялись, что наше правосудие не приговорило его к смерти. Они видели, как у нас казнили людей за дезертирство или за кражу съестного, и их возмущало наше бездействие по отношению к Эскивелю.

Потом, много времени спустя, когда нас уже разделили на несколько групп, я узнал, что индейцы его убили, потому что одной женщине приснился вещий сон, в котором она увидела, что Эскивель жадно пожирает ее ребенка. Его кинули на растерзание голодным шакалам.

Нас разделили скорее как рабов, нежели как свободных людей. Все иллюзии о приписываемой нам божественности были забыты. Мы уже не были ни полубогами, ни богоподобными. Мы были подобиями людей, нищими, подозрительными и мало приспособленными к трудностям, причиняемым непогодой.

Однако мне повезло, меня приняла семья индейцев, обитавших среди холмов в центре Мальадо и собиравшихся вскоре покинуть побережье острова, где они зимовали. То была семья самого касика — он за мной понаблюдал, посмотрел мне глубоко в глаза и решил, что я останусь с ними. Они готовились возвратиться на север, в страну гигантских коров и быстрых оленей.

Мне предстояло прожить с ними шесть лет моей жизни.

— Шесть лет! Так много! — воскликнула Лусинда, заметив, что я скорее расположен обойти их молчанием, как я сделал в «Кораблекрушениях». — Шесть лет! — Ее изумление наивно, однако так же логично, как у недоверчивого Фернандеса де Овьедо, посетившего меня.