Долгие сумерки путника

В хорошие сезоны индейцы чорруко питаются нежной олениной и мясом диких коров. В трудные времена, не жалуясь и не ропща, едят то, что родит земля, без излишних кулинарных претензий: муравьиные яйца, червей, ящериц, змей, даже гадюк менее ядовитых пород. Если приходится туго, едят также мягкое лыко содранной коры, чернозем и оленьи испражнения. Когда же и этого не находят, у них есть в запасе истертые в порошок рыбьи и другие кости — порошок этот они хранят в закопанных в землю кувшинах. Его смешивают с порошком листьев и кожуры плодов, из чего варят вполне питательную похлебку.

На войне они жестоки и по-спартански неприхотливы — во время походов воины сберегают собственные ежедневные испражнения и в случае необходимости потчуют ими один другого.

Как я говорил, я провел с этими людьми шесть лет. Их сила заключается в том, что они принимают мир таким, каков он есть, и живут, не придавая большого значения привязанностям, качеству пищи или напастям, посылаемым Богом или людьми. Вот почему они сильны, свободны, и еще теперь, спустя несколько десятилетий, я вспоминаю их с неизменным уважением. Пляшут они постоянно.

Касик Дулахан вознамерился вернуть меня космосу. Он предположил, что я обладаю необычными способностями и знаниями, и потому не мог понять моей физической беспомощности, моей меланхолии, моего воздержания при священных возлияниях. По-моему, он был убежден, что я выпал из космического ритма, как рыба, агонизирующая вдали от воды. Наверно, это побуждало его к некоему деятельному милосердию, ненавязчивой опеке.

Прошло несколько недель, и я обрел уверенность, что меня не стараются откормить для ритуального жертвоприношения. Я даже заметил со стороны касика некоторую симпатию. Несомненно, ему вначале было любопытно понять людей, прибывших с другого края мира, о которых в землях Карибского моря имели самые противоречивые представления, колебавшиеся между верой в возвращение бородатых цивилизованных богов — воплощения Кецалькоатля — и отношением к ним, как к нечестивым «цициминам», демонам-карликам, вышедшим из моря, способным на любое преступление, одержимым неуемной похотью, жадным грабителям, почитающим бога, когда-то осужденного на смерть на кресте по не вполне понятной и неверно истолкованной причине, ибо — как повторяли сами бледнолицые варвары — даже народ предпочел отпустить на свободу вора, убийцу, но только не его.

После внимательного наблюдения Дулхан, кажется, начал понимать, что физически я более или менее способен исполнять те же работы, что он и его люди. В смысле проявлений горя и радости и отношения к окружающим я, видимо, не казался ему существом слишком необычным. Вначале его сильно смущала моя борода, так как индейцы преимущественно безбородые. Однажды он не сумел устоять перед искушением и два-три раза дернул, чтобы узнать, настоящая ли она или приклеенная, как искусственные бороды, какими пользуются комедианты в своих представлениях. Но особливо привлекали внимание касика и его ближних мои ногти. Они поражали их своей слабостью, и более всего ногти на ногах — у индейцев они твердые и желтые, как клыки тигра. Мои ногти изумляли их своей хрупкостью. Наверно, казались им чем-то вроде поддельных мечей, которые теперь продают новым богачам вроде Фонтана Гомеса, похваляющимся, будто тот или иной меч принадлежал их никогда не существовавшему деду-воину. Мои ногти не могли поддержать меня, когда я карабкался на дерево, не могли очистить твердую кожуру плода, чтобы добыть съедобную мякоть. Вдобавок они не понимали, почему мне не нравятся зеленые черви, раздавленные на лепешках из листьев, испеченных на раскаленных камнях, и я предпочитаю лепешки без начинки. Удивлялись они также, почему я убиваю морских раков и снимаю с них панцирь, прежде чем есть. Индейцы их ели живьем и даже забавлялись недолгим трепыханием раков во рту.

Что же касается нежностей и любовных взглядов, думаю, они очень скоро убедились, что большой разницы не было между тем, как сам касик Дулхан и я смотрели на его взрослую племянницу, когда она наклонялась, чтобы поднять корзину с шелковицей или смоквами.

Я поддавался смутному соблазну — в котором никогда не признавался, а скорее тщательно его скрывал — примириться с моим положением, избавиться от всего, что может быть связано со словом «Испания».

Это был соблазн как бы убежать от себя самого. Соблазн, зовущий всякого ребенка выйти за пределы дома его детства, хотя бы это и грозило ему бедой.

Дулхан и его племя отправились в долгий и веселый поход через горы в долину племени чорруко. Я туг был чужой. Ребятишки стайками бегали вокруг меня, кричали и корчили гримасы. Но относились ко мне не враждебно. Женщины, которые шли тяжело нагруженные, смотрели на меня внимательно. Впереди шел касик со своим двором — колдунами, знахарями и военачальниками. Каждые два дня устраивали привалы в местах, по-видимому, им знакомых.

То был не новый мир. То был другой мир.