Долгий сон

Постепенно Рыбий Пуп черствел под прикрытием неизменной улыбки, пряча за сочувственными интонациями цинизм, выработал в себе привычку взирать на людское убожество с нарочитым безразличием, научился скрывать порывы, рожденные состраданием, потому что иначе собирать деньги с жильцов было бы невозможно. С Глэдис ему удавалось видеться лишь урывками, мимоходом. Зато, когда этот жуткий первый месяц подошел к концу, Тайри объявил, обнимая его:

— Я, Пуп, с тобой буду говорить как проповедник, елки зеленые! «Похвально, сын мой!» Выдержалиспытание! Я прямо понять не мог, как это тебя хватает. Швырнул тебя в воду — дай, думаю, посмотрю, потонет или выплывет. Выплыл,стервец. Надо теперь дать тебе маленько оклематься. Четвертое июля на подходе… Бери себе отгул денька на два и проветрись, отведи душу.

— Пап, я себе приглядел старенькую машину. Ты не посмотришь, как она тебе…

— Пускай Джим посмотрит. Он разбирается в машинах. Если скажет, что дело стоящее, купи. Но раскошеливаться будешь сам, мое дело тут сторона.

— А как же, пап, — радостно подхватил он.

Вот оно, заветное привольное житье, — рукой подать!

XXIII

Машина была куплена, куплены кой-какие обновки, и четвертого июля он во второй половине дня заехал за Глэдис.

— Попляшем сегодня вечером в «Пуще», девочка, — сказал он. — Тони с Зиком уходят в армию, отколем по этому случаю буги-вуги.

— А я уж думала, ты меня бросил, — укоризненно сказала Глэдис.

— Работал день и ночь. Много есть чего рассказать. — Он подводил ее к главному издалека. — Все начинаю сначала. И ты со мной на пару. — Он повернулся, как манекенщик, показывающий новые модели. — Как тебе мой костюмчик?

— С ума сойти, Пуп. — Она пощупала ткань. — Неужели настоящий твид?

— Он самый, английского производства, — похвастался Рыбий Пуп. — Лучше не увидишь ни на одном белом в нашем городе. А на улице — колымага с мотором, и тоже моя собственная.

— Вот здорово, Пуп. Давай съездим покатаемся, — оживилась она.

— Я как раз то же самое хотел сказать. Сегодня мы гуляем. А то мне досталось за это время…

— Всего четыре разочка в этом месяце виделись…

— Ничего, детка, наверстаем, — примирительно сказал он, ведя ее к машине. — Не «роллс-ройс», но нас с тобой доставит куда надо и обратно привезет.

От его ласкового обращения у нее распрямились чуть понурые плечи, в глубине печальных глаз затеплился неяркий блеск. Она забралась в машину и, отбросив с лица непослушные каштановые кудри, взглянула на мир веселей.

— Только вид у меня неподходящий для Четвертого июля, — сказала она с сомнением, одергивая на себе куцую юбчонку.

— А мы тебя приоденем, — сказал он, трогаясь. — Ну, куда едем?

— В самый центр, — с детским задором отозвалась она.

— Будет сделано.

Чернокожие мальчишки швыряли на пыльные улицы фейерверочные ракеты, и они взрывались под колесами "машины. Как ему нравилась ее смугловатая кожа, наклон ее головы; вдали от дымного полумрака «Пущи» яснее проступали гибкие очертания ее тела, ее гордый профиль. Под треск шутих они быстро миновали Черный пояс и выехали на чисто подметенные, обсаженные деревьями улицы белой части города.

— Хорошо здесь, — сказала Глэдис.

— Еще бы. Чисто живут. Нас десять тысяч, а белых — пятнадцать, налоги платим одинаково, но наши улицы не содержат в такой чистоте. И места они занимают в четыре раза больше нашего. Мы в дыре теснимся, они живут на просторе…

Она промолчала. Он затормозил на красный свет у аптеки, возле которой околачивалась стайка белых подростков в джинсах. Рыбий Пуп видел, как они уставились на Глэдис, подталкивая друг друга локтями, как с их лиц сползали улыбки. Глаз светофора мигнул, переключаясь с красного света на зеленый, и машина тронулась дальше, а вслед ей полетел издевательский выкрик:

— На черненькое потянуло!

Его руки вцепились в баранку, он оглянулся на Глэдис — она все так же безмятежно смотрела на дорогу. Неужели для нее ничего не значит это оскорбление?

— Это они про тебя, — мягко сказал он.

— Я слышала. — Глэдис легонько фыркнула, но не изменилась в лице.

Ее ответ задел его за живое. Удовольствие ей, что ли, доставляет такая роль?

— И как ты смотришь на эти вещи?

— Они меня не задевают, — сказала она с достоинством.

Нет, его определенно не устраивала подобная позиция.

— К тебе никогда не привязываются белые?

— Так я им и позволила, — независимо сказала она.

Это была пощечина. Даже такой человек, как Тайри, склонялся перед силой белых, а тут сидит эта беззащитная фитюлька и гордо заявляет, что не позволит им себя задевать. Может быть, просто кривит душой, чтобы прихвастнуть лишний раз своей белой кожей? Что же, ей дела нет, каково приходится остальным черным? Или она хочет показать, будто никогда не выходит из себя? Возможно, у нее не хватает воображения постигнуть истинную суть того, что происходит?

— Удавилбы их, сволочей! — злобно бросил он.

— Мальчишки, что с них взять, — спокойно отозвалась она. — Дурь в голове.

— Ничего себе дурь, — сказал он. — За их дурь люди жизнью расплачиваются.

— Они сами не понимают, что делают. — У нее в голосе послышалось раздражение.