В эту минуту ему открылось, что, в сущности, он, чернокожий, по образу мыслей стоит ближе к белым, чем когда-либо будет стоять она, хотя она и белей его по цвету кожи. Глэдис недоставало воображения, чтобы подойти к себе, к жизни, которую она ведет, с теми мерками, какие применяют к черным белые люди, какие они применили на деле по отношению к нему, — мерками, которые ему хорошо известны. В нем все восставало против того, чтобы белые расценивали его по этим меркам, их отношение порождало в нем мучительное чувство собственной неполноценности, и, чтобы доказать себе и им, что он не хуже их, он вынужден был стремиться стать таким же, как они. А между тем в самих его усилиях уподобиться белым уже таился подвох, ибо, чтобы подняться над своим положением, он должен был сперва признать и принять, что это положение существа неполноценного, низшего. Поразительно, что Глэдис ничего этого не чувствует и не сознает. По складу ума она в известном смысле куда ближе к
— Не случалось, чтоб тебя белые когда-нибудь обидели? — спросил он ее.
— Да нет. Что ты все волнуешься, Пуп?
Он остолбенел. Вся жизнь ее теперь и прежде — сплошная вереница смертельных обид, нанесенных белыми, а она преспокойно говорит: «Нет!» Это она-то никогда не видела обид от белых, она — рожденная вне брака полубелая проститутка, сама родившая вне брака полубелую дочь, которой, скорей всего, тоже суждено, когда она вырастет, родить такую же, как она, полубелую девочку, и эта девочка вырастет и тоже станет проституткой! Может быть, Глэдис просто не знает, что называется обидой? Может, ей кажется, что просто ей не повезло, а так, вообще, все устроено правильно? Он понял вдруг, что она уже сказала ему всю правду:
— По-твоему, они с нами обращаются
— Пуп, что тебе о них беспокоиться, — сказала она. — Смотри, у тебя есть машина. Есть деньги. И одет ты лучше, чем те голодраные белые мальчишки возле аптеки, которые мне орали глупости…
— Ты думаешь, если есть деньги, это все? — спросил Рыбий Пуп.
— Деньги много значат.
— У моего отца есть деньги, а он живет как ниггер и держит себя как ниггер…
— Нехорошо так говорить про родного отца, — сказала она укоризненно.
— Но это правда, — упрямо сказал он. — Разве с нами обращаются
— В каком смысле, Пуп? — спросила она, просительно глядя на него.
— Тьфу, черт, да ты что —
— А, ты об этом, — сказала она тихо, просто.
— Да,
— Кто же это кого собрался убивать? — обиженно спросила она.
— Вот Криса, например, убили…
— А-а! — Она внимательно посмотрела на него. — Ты уж говорил про него как-то, — сказала она с недоумением. — Вы с ним в родстве были или как?
Его взяло такое зло, что расхотелось вести разговор. До нее ничего не доходит. А ведь он ее любит. Ему хочется быть с нею. Возможно, как раз эта неискушенность и привлекает его в ней? Или то, может быть, что в ней — и белой, и не белой — ему видится образ некоего примирения? Или все дело в том, что она похожа на белую, но жить, как и он, вынуждена в Черном поясе?.. Заглядевшись на янтарную влагу в стакане, он пытался представить себе, с какими понятиями подходит к жизни, к отношениям между людьми различных рас Глэдис. Если убитый белыми чернокожий тебе отец или брат, тогда тебя это трогает, если же убит чужой тебе черный — тебе и дела нет… Бедная маленькая Глэдис. Женщина, одно слово, что она понимает. Он выбрал эту женщину себе, и он вразумит ее.
— Глэдис, — шепнул он.
— Да, мой хороший. Ты не волнуйся…
— Я хочу тебе сказать что-то очень серьезное.
— Ну что ж.
Он упивался сознанием своей власти над нею — по тому, как она отвечала, было видно, что она не догадывается, о чем он сейчас будет говорить.
— Ласточка, я тебя забираю из «Пущи».
Она поняла не сразу, столь непостижима, столь неожиданна была для нее эта мысль. Но вот голова ее вскинулась вверх, капризные губы приоткрылись в изумлении.
— То есть как это, Пуп?
— Я тебе снял квартиру из трех комнат на…