Долгий сон

С ее опытом (уж сколько отлежала вот так, с девичества!) и знанием дочери, она прекрасно поняла сокрытый смысл того движения, которое вызвало откровенный восторг у самого Нила Евграфовича и завистливый кряк купца. Машенька просто не помнит о мыле, она никогда не пробовала вот так, в свободной позе и без привязи, держать строенную розгу! Было, конечно, и в один прут, и в три, и даже в пять, но там, дома, удерживаемая либо тугой веревкой, либо руками Машеньки-старшей (когда за плечи, чтобы видеть лицо дочки, когда за щиколотки), она могла гасить боль наказания движениями всего тела. И, право скажем — дочка умела двигаться.

Правда-правда, очень даже умела — вызывая иногда легкую ревность даже у Машеньки-старшей и в некоторой степени не только отцовский румянец и блеск глаз Евгения Венедиктовича. Но здесь такие сильные движения недопустимы — боюсь, Машенька не успеет это осознать — сейчас Григорий (его манеру сечь она знала!) наверняка хлестнет по самому верху ляжек, на переходе от стройных ног к круглому тугому заду Машеньки. Девушка, конечно же, отзовется «брыком» (Как бы ни ворчал Евгений Венедиктович при таком названии — ну что это за лошадиные словечки! Вы же не кобылки у меня! — но брык оставался брыком!) — резкий подброс вверх бедер, движение всего тела и потом попытка сильней прижаться бедрами, напрячь живот…

Машенька-старшая переживала зря и не зря. Манеру дяди Григория каждый пятый удар выстегивать «под заветное» (он даже называл это, специально подтрунивая над «брыком» и ворчанием по этому поводу Евгеши — «под сладенький хвостик» — Машенька, конечно же, знала. Считать даже не пришлось — как-то само уже вышло, что сильней сжала зад — не при ударе, а в самом замахе ожидания, сильней напрягла ноги, чтобы ненароком не попало в это самое вот сладенькое (ох, мастак был на это шутник-дядюшка!), и…

Зря и не зря. Как ни была научена Машенька, а три мокрых прута на замахе сильной мужской руки, стегая «под заветное», либо выбьют долгий стон, либо… либо тот самый клятый брык, который красив (ну чего таить!) дома, который мог быть красив и в своем непринужденном бесстыдстве и здесь, но… Но напряженный живот при малом касании лавки бедрами…

— Ух ты… — не выдержал даже Нил Евграфович, легко и охотно зааплодировал Машеньке: как она удержалась на скольком полотне скамьи, никто так и не понял. Кончиками пальцев ног, грудями и лицом? Но удержалась-таки, чертовка! — снова ревниво восхитился купец и тут же охнул — нет, его Агафья пока лежала вроде молодцом, но та, что вторая слева, возле Машеньки, вдруг вскинулась всем телом на скамье, дернулась и сочно шмякнулась на пол, неловко перебирая в воздухе ногами под смешки и неодобрение почтенной публики.

Красный от стыда за неловкость дочери, глава семьи Н-ских хотел было прикрикнуть на нее, но устыдился порыва и с молчаливой злостью наблюдал, как она пытается снова лечь на место. Назначенный для нее экзекутор не помогал — это в правилах не оговаривалось, тут могли поступать как вздумается (уж дядюшка Григорий, распушив усы, не преминул бы… да-с, не преминул бы Машеньку под животик, под грудки, под ножки ровные, и поднять, и уложить… гм…). Легла не очень ровно, волосы вразброс, ноги чуть раздвинуты, руками в края скамьи вцепилась и все одно — почти что снова скользит — не улеглась! Глава Н-ских наконец нашел возможность выхода обиде и злости — грозно прикрикнул на сарафанную девку, что должна была стоять в изголовье:

— Чего стоишь столбом? Выровняй, дура! Я тебе потом!

Пал Платоныч не стал пенять уважаемому гостю, что «ей потом…» всыпать может только он, как хозяин, тем более что понимал неловкость для Н-ских. Впрочем, заминка с одной из девушек была на руку (гм… не совсем уж на руку — по рукам не секли!) остальным — дочка купца даже голову набок повернула, глядя на свалившуюся с мыла соперницу. Передышка — это хорошо… А Машенька все-таки успела перекинуться взглядом с родителями, прочитав в глазах папеньки нарастающую гордость и в глазах маменьки — все еще явную, но уходящую тревогу. Молодец, дочка! Так держать! Или это уже дядя Григорий? Его любимые флотские словечки. Или кто это? Дядя Григорий ведь молчал — а, это та девка, снова волосы со спины убирала и снова «держаться». Ей-то какое дело…

Потом поняла, уже когда снова высоко-высоко замерли над ней прутья — она говорила не держаться, а держать! Что держать-ть… М-м-м… Ой, боженьки, попа-аа… Розгами прошибло понимание и память — держать зад ближе к краю лавки, чтобы концы роооозог… оооох… Уже почти громко, уже почти стон, потому что дядюшка Григорий ошибся и попал с ударом не на вдохе, а на выдохе. Или я сама ошиблась? Куда держать? Правее? Снова сочно шмякнули по голому телу прутья и в этот звук почти неслышно для остальных вплелся другой, мокро-деревянный — концы розги действительно стегнули по краю лавки и — умница девка! — с одного удара превратились в лохмотики. Как жаль, что это был как раз последний удар первой дюжины!