Долгий сон

Когда тетка вернулась, сжимая в руках здоровенный пук свежих березовых прутьев, Аленка еще стояла на коленях в углу под образами и негромко молилась. Не обращая на нее внимания, экзекуторы опустили принесенные прутья в чан с горячей водой.

— Ладно уж, первые пусть не вымокнут, зато уж попозжей хороша пойдет розга!

— Ну, иди на лавку, красавица! Кладись задом вверх да терпи — заработала!

— Слышь, негодяйка! — прикрикнула тетка. — Марш на лавку! Да гляди у меня, чтоб со всей силы терпела!

— Поначалу вязать не будем, — решил добряк Матвеич. — А уж дальше бог подскажет! Я так порешил, — продолжал он, неотрывно глядя на обнаженное, простертое на скамье тело молодой девушки, — что будет ей поначалу двадцать пять розог, и снова двадцать пять с другого бока. Встанет, коль сможет — чтоб помолилась заново. И снова полста розгами. Там и поглядим — не сомлеет от порки, еще розог. Помолясь — еще… Ты слыхала, девка?

— Слыхала, — не поднимая опущенную на руки голову, глухо сказала Аленка. — Прости меня, Богородица… Секите!

Потом вдруг подняла лицо и глянула на тетку:

— Простите и вы, коль не так что будет…

Повела плечами и бедрами, плотнее устраиваясь на гладкой широкой лавке, и замерла, ожидая первый удар… Мужик явно не спешил, с откровенной жадностью рассматривая фигуру девушки. Он и молиться-то велел ей, чтоб поглядеть, как она опустится на колени, как круче обрисуются крепкие бедра, как будет отбивать земные поклоны, еще краше и призывнее выказывая тугой зад. Эх, дура девка! Сейчас бы так, для одной видимости, для тетки, чтоб болтовни не было промеж баб — да и хрен на них! — для порядку всыпал бы с десяток, ну — полтора прутов, да своими руками поднял бы с лавочки, да отнес бы на лежанку жаркую… Ножки ладные — врозь да пошире, груди твердые расцеловал и… Эх, показал бы, как оно может любить мужик кряжистый!

На что уж Настена была гордячка, а и та опосля приговору в колени бухнулась, молила что угодно исполнить. Уж и отработала должок знатно — всего в баньке сама отпарила да вытерла. Там же — рукой твердой к скамье наклонил, пониже, поудобнее, за бока взял девку и снизу, под зад белый, с маху вогнался… Поначалу зубы тискала, стыд показывала, а потом и сама задом задвигала поближе да теснее…

Да-а, негодница — зря ты это! Ну, уж не обессудь — не схотела ласки, терпи муки… Да и поглядим, кто кого переупрямит — все одно тетку домой, а с тобой… Еще молить будешь, чтоб на кроватку пустил, сама и ноги раскинешь! Ну, девка, давай повоюем!

Мужик выбрал длинный тугой прут, помахал в воздухе, встал над телом девушки. Примерился к крепкому, сладко округлому, такому желанному телу, вскинул руку и резко ударил. Звонко хлестнул гибкий прут, обвил голый зад наказуемой. Чуть наискось легла первая яркая полоска, едва заметно дрогнули ягодицы девушки. Аленка смолчала, только коротко выдохнула: первая розга всегда трудная…

…Длинные березовые лозины раз за разом хлестали по голому телу: взмах, пауза, короткий злой свист и горящая полоса на бедрах. Снова взмах, пауза, свист… Полосы на теле вздувались, набухали тяжелой горячей болью: мужик стегал с плеча, зло, не жалея молоденького девичьего тела. Но Аленка молчала, только все сильнее вздрагивала после каждой розги, вжимаясь бедрами в лавку. На втором десятке вскинула голову, мотнула длинными волосами, отчаянно кусая губы: больно… Ее пальцы побелели, цепляясь за края скамьи, и до дрожи напрягались красивые стройные ноги: больно…

В зажмуренных глазах вспыхивали красные огни — девушка изо всех сил старалась стерпеть порку, не сжать опоясанные огнем половинки: сжатое тело острее принимало боль, а она знала, понимала, что хлестать ее будут еще очень, очень долго…

Она не считала удары, только тихонько молила, чтоб побыстрее кончились розги. Напряглась в ожидании очередного удара, но как сквозь вату услышала:

— Уф! Четвертная есть… — Матвеич отбросил в сторону еще один растрепанный прут. Взял из бадейки свежий, погибче, покрутил его в воздухе. — Тугой зад у девки-то. Вишь, как прутья трепятся… Ну, с другого бочка зайдем, да еще подсыпем девоньке. Лежи, красавица, терпи знай…

— Ты уж секи, секи ее, батюшка… Стерпит, окаянная!

Примеряя свежий прут, Матвеич сам себе пробурчал:

— Уж посеку, не сомневайся. Поглядим, как она вторую четвертную потерпит…

— С богом! — размахнулся, и — с плеча, по голому. — Раз!

Лежать под розгами было все труднее: прутья хлестали по уже исполосованным двадцатью пятью ударами половинкам, тем более, что мужик входил в раж и стегал все сильнее и сильнее. Прикусив губы, Аленка начала извиваться и резко напрягать ноги. Все чаще вскидывала голову, размашисто бросая в сторону волну волос. Но руки не отпускала и дергалась не настолько сильно, чтобы вызвать довольное восклицание Матвеича: мол, привязывать надо…

Начала про себя считать удары — сбилась. Снова начала — дернулась от боли, сбилась… Откуда-то со стороны, кроме злобного свиста розги, доносился глухой звук, похожий на мычание. И вдруг поняла — это же она сама — негромко, сдавленно, едва слышно, но все-таки начала стонать.