Долгий сон

Резко кусая губы, девушка молчит, но судорога по всему телу выдает ее боль и страдание. Аленка как могла свела лопатки, подалась вперед, инстинктивно убегая от длинного жала плетки, но витой кожаный хвост сочно врезался в голый зад, рисуя на круглых полушариях пухлый рубец, и тут же без паузы, снова описав в воздухе полукруг, плетка кладет на попе красную линию накрест к первой. С пятой плетки девушка снова не сдержала голос:

— А-а-а!

Она едва не танцевала у труб, судорожно изгибаясь под плетью и добела сжимая половинки: казалось, боль переходит все границы, каплями жидкого огня растекаясь по спине, по ногам, скользя по бедрам. Но это был не огонь — это со свистом летала плетеная из кожи змея, доставая своим жалом то плечи, то бедра, то ляжки и снова впиваясь в плечи…

Аленка не могла сдержать ни тела, ни голоса: дергаясь в петлях, отчаянно мотая головой, звонко выкрикивала мучительное «А-а-а!» и мечтала только об одном — стать маленькой-маленькой, чтобы спрятаться от этой полосующей ленты жидкого огня.

Отсчитав пятнадцать плетей, Мордвин вернулся к столу, где его дожидался самогон. Глотнул прямо из банки, накручивая градус хмеля, сунул к лицу рукав, втянул прокуренный запах и вернулся к девушке. Опустив голову, она негромко постанывала, тяжело дыша после пережитого напряжения.

— Ну-ка, проверим, как там наши грудки? — ладони снова стиснули юную плоть, огладили тяжеловатые, налитые здоровым соком холмики.

— Вот и хорошо — не тронули их плеточкой… А спасибо кто дядюшке Федору скажет? А когда попку наказывали, передочек не пострадал? Как он там? — и жадная ладонь прижимается к лобку, накрывает треугольник волос.

Аленка сильно сжала ляжки, глухо сказала:

— Не надо…

— Как же не надо? Проверим! И вот ляжечки наши ровные, гладкие, в самой красоте — и полосок то всего три, зато танцевали как красиво! Ну, прямо балерина! А еще красивее попкой вертела, только стискивала ты ее уж больно жалобно…

Еще пятнадцать ударов — после них Аленка уже не столько стояла, сколько висела на привязанных петлями руках. Все тело блестело от пота, судорожное дыхание все еще доносило чуть слышный стон «Больно…», а гибкая девичья спина была наискось и вперехлест расписана багрово-красными полосами.

Сейчас он не стегал ни по ляжкам, ни по заду: с пьяной настойчивостью, зло и как-то мутно, стегал и стегал плечи, поясницу, не слушая ни стонов, ни вскриков девушки, не обращая внимания на резкие мучительные изгибы беззащитного тела. Больше не трогал грудь, не лез рукой между ног, а прямо вернулся к столу, наливался крепчайшим варевом, а его лицо — дурной темной кровью…

Пошатываясь, он поднялся, нашарил рукой у стола брошенную на пол плетку, постоял, словно вспоминая — кто перед ним, что делает здесь эта голая и беспомощная девушка, почему и за что он бьет ее… В голове вертелись смутные обрывки мыслей — заказано, оплачено, обидно, каждому свое, стоны… Стоны. А почему это она молчит? Надо, чтобы плакала и стонала, так и заказано было девку пороть до крика, а работу надо делать честно…

Но доделать толком не успел: едва отвесил десяток хороших плетей, как в дверь забарабанили. Приоткрыл — скромно повязанная платочком, в дверь просеменила бабка Нюра, присланная Аленкиной тетушкой. Придирчиво оглядела обвисшую на руках девушку: спина посечена от души, от багровых полос пышет жаркой болью, нагое тело блестит от пота, словно натертое маслом.

Мордвин виновато развел руками:

— Баб Нюра, не серчай — девка крепкая, никак кричать не хочет. Я уж с плеча стегать начал, стонать стонет, а вот в крик — никак.

— Ничего, не переживай особо. Ты свое дело сделал, благодарствие тебе и от Анны, и от нас, сестер грешных… Вот, прими, родимый, — передала солидную бутыль. — А девку мне отвяжи, сестра Ефимия ее видеть желает.

Обратную дорогу бабка Нюра поддерживала девушку — Аленка с трудом отходила после перенесенных мучений, спотыкалась, прикусывала губы, когда ткань платья касалась исхлестанной спины. Трусики даже не надевала — самые свежие и суровые рубцы красовались как раз на попе.

Пока шла, пыталась догадаться, что ей приготовили тетушка и старая, похожая на высохшую стрекозу, сестра Ефимия. Как-то раз, попав к ней на исправление, Аленка неделю отходила от синяков на груди: стояла перед старухой, заведя руки за голову, а та не жалея стегала тонким ремешком по голым грудям.

«Теперь, наверное, уже не ремешком, а розгами груди высечет… — пугливо ежилась девушка. — Наверное, уж теперь точно до крика засекут!»

К ее удивлению, пошли не в дом, а в баню, над которой курчавился белый дым. В предбаннике встретила тетушка, негромко перекинулась парой слов с бабой Нюрой, дождалась, пока Аленка снимет платье, и тоже придирчиво оглядела следы от наказания, сказала бабе Нюре:

— А Мордвин-то молодец: бил крепко, а кожу девке не порезал. Надо будет почаще к нему наших девок отправлять.

— Хвалит он твою Аленку: мол, вовсю старался, а она все одно не кричала.

— Ее хвалить только боком выходит, — сурово глянула тетушка. — Ну, проходи внутрь, гулящая…