Долго и счастливо? (СИ)

— О, легче легкого, Октавиан! Пусть в лифте полетят все спорщики. Тогда все и узнают, — отрезает Вонка. — Будь добр, занеси это по дороге в цех изобретений, — нагнувшись, он протягивает умпа-лумпу конверт Франчески. — Скажи, чтобы сделали точно по рецептуре, протестировали и, как будет готово, сразу же дали мне знать.

Умпа-лумп, ослабив шелковую удавку галстука и сдержанно кивнув, спешит исполнять приказ.

— Что в этом конверте? — тихо спрашиваю я, уже ни на что не надеясь.

Но Вонка не был бы Вонкой, если бы был предсказуемым. Он хмыкает, а потом с не терпящим возражений видом протягивает мне руку.

— Пойдем, Элли.

Карманным собачкам отдают команды с той же интонацией. Ко мне, Элли. Рядом, Элли. Да и я поступаю, как выдрессированная левретка: доверчиво, безропотно и радостно хватаюсь за обтянутые лайкой пальцы. И на то есть свои причины. Когда Вонка держит меня за руку, волоча за собой по лабиринту фабричных ходов, он словно отдает мне и свое зрение тоже. И я вижу совсем другую фабрику: не скрытную, враждебную, напоенную первобытными и таинственными, подчас зловещими, восторгами и ужасами — но живую, покорную, игривую, неизменно прельщающую своим безумием. Как укрощенный волк, который лижет лицо хозяина, но откусит руку всякому другому, кто захочет его приласкать. Ладонь Вонки становится нитью Ариадны, держась за которую, я получаю допуск в сердце этого мира, откуда мне открывается тайный смысл происходящего, и я сама словно становлюсь частью окружающих меня чудес. Тогда в избытке чувств я обычно говорю Вонке, что он волшебник, на что он небрежно отмахивается тростью и пренебрежительным «Нонсенс!», произносимым уголком рта, как бранное слово.

И вот сейчас самое лучшее повторяется — он снова тянет меня за собой в сумасшедшем темпе, едва ли не вырывая мою руку из плечевого сустава, снова я чувствую себя под его покровительством. И снова вокруг огни, блеск, феерия двойственной сказочной жизни, где горечь так сливается со сладостью, что их уже невозможно разлучить, где поверить значит увидеть, где обыденностью стало необыкновенное, а таинство превратилось в тайну. И внезапно я всей душой осознаю удивительную вещь: я принадлежу этому месту. Не только в те минуты, когда Вонка ведет меня за собой, но и вообще, всегда. Так же, как Чарли, как умпа-лумпы и Бакеты, — я ему принадлежу. И снова, тайком, осторожно я касаюсь своего живота, слушая скрытое. Мы принадлежим. Отныне только «мы».

— «Комната серпентов», — читаю я надпись на кнопке лифта. — Я что-то слышала о серпентах.

— О-о! Неужели? — поджимает губы Вонка. — Странно, ведь о Великании ты узнала совсем недавно… Ну, в любом случае, прекрасно, что тебе все известно! Это значит, ты не остолбенеешь от ужаса в самый неподходящий момент.

Не успеваю я ощутить холодок подозрения, удивиться, почему я должна бояться музыкальных инструментов, и поинтересоваться при чем тут Великания, как лифт резко берет влево, и я падаю на Вонку, который стоит ровно, на обеих ногах, да еще и умудряется сохранять осанку. Страдальчески вздохнув, он мягко кладет мне руку на плечо и довольно настойчиво отодвигает в сторону.

— Как? Как ты это делаешь? — лифт замедляется и я могу нагнуться без риска совершить кувырок головой вперед и осмотреть обувь магната: как всегда чистенькую и блестящую, словно с витрины. — Не пойму, приклеиваешься ты что ли?! Ну невозможно же удержаться на ногах в такой трясучке!

— Я ежедневно тренирую вестибулярный аппарат, — нравоучительно подняв палец, четко, почти по слогам объясняет Вонка, пока мы плавно движемся вверх по диагонали.

— Да какой бы хороший он ни был, так нельзя стоять — это противоречит законам физики. Ты противоречишь законам физики. Ты невозможен! А какой тут вывод? — вслух рассуждаю я. — Ты не существуешь.

— О-у, — вздрагивает Вонка. Его голос звучит почти расстроенно. — Надо же. Мне это в голову не приходило. Я всегда был уверен, что я существую. Но минуточку, а почему ты меня видишь тогда?

— Не знаю. Может, я сплю?

Вонка так широко открывает рот, набирая воздуха в легкие, словно собирается сдуть меня с лица земли, но в итоге, не найдя, чем возразить, обреченно закрывает его.

— Не волнуйся, — смеясь, я утешительно треплю его за локоть. — Обещаю подольше не просыпаться. Мне нравится этот сон.

Тут выясняется, что лифт замедлился с той же целью, с какой замедляются вагончики на аттракционах: чтобы выдержать паузу, заставив пассажиров заранее предвкушать весь ужас свободного падения, а потом уйти почти в отвесное пике. Вжавшись в угол, я закрываю лицо руками, обещая себе больше никогда не использовать эту машину ада. Вонка, который во время всех кульбитов даже не шелохнулся (что заставляет меня думать об их спланированности), оборачивается с торжествующим видом:

— А я нашел пробел в твоей логике, Элли. Почему ты думаешь, что если я невозможен, то я не существую? Невозможное только кажется нам таковым. Если на минуточку мы забудем о том, почему оно невозможно, то оно станет возможным. Так что можешь радоваться, Элли, ты не спишь!