Долго, счастливо, и потом ходить больно

Когда я заканчиваю обрабатывать твою руку и вливаю в тебя несколько зелий, то удаляюсь в кабинет. У меня достаточно работы, чтобы не видеть тебя несколько часов, тем более, что я не хочу не только тебя видеть, но даже разговаривать.

А я продолжаю сидеть на диване, укутавшись в плед и выставив оттуда только руку в гипсе. Мне нужно обдумать многое, прежде чем я пойму, почему ты на меня злишься. Мне по-прежнему плохо, разве только груз на душе уменьшил свой вес, а так...

В итоге мы встречаемся только в постели, когда я молча прижимаюсь к тебе, как и каждую ночь.

Твоя выдержка начинает меня удивлять, но не успокаивает злость, которую ты упорно игнорируешь. С твоего глупого поступка прошло уже три дня и рука почти срослась, но я продолжаю упорно молчать и избегать совместного пребывания в одной комнате.

Я готовлю тебе есть и оставляю еду на кухне, предусмотрительно выбрасывая свои «порции» подальше. Я не ем все это время и только пытаюсь замедлить ход заращивания руки. Я недостаточно много терплю боли, и эта мысль заставляет меня иногда уединяться в ванной. Нет, ничего особенно плохого я не делаю, и даже не самоудовлетворяюсь: я просто оставляю маленькие, едва заметные порезы бритвой у себя на внутренней стороне бедер. Кожа там особенно нежная и чувствительная, и тройные порезы с цепочками капель крови потом долго саднят, до тех пор, пока я не останавливаю кровотечение и не дезинфицирую их спиртом. Мне нужно еще совсем немного времени, чтобы набраться сил и подойти к тебе первым, а пока...

Тянется уже четвертый день этого молчаливого противостояния, и я начинаю обращать внимание на то, что лечение идет слишком медленно и поэтому начинаю присматриваться к твоему поведению.

Я не ем уже пятый день. После трех суток становится легче, и я уже даже не замечаю, как меня шатает - единственной целью становится дожить до вечера, когда можно взять в руки бритву и сделать себе еще пару порезов, посмотреть на кровь и собрать ее на кончиках пальцев. Слизнуть и терпеть блаженную, благодатную боль, которая выплескивает то, что так и сидит у меня внутри тугим неразматывающимся клубком.

- И что ты делаешь? - я стою в дверях, поймав тебя на том, как ты пытаешься избавиться от еды. - Поставь на стол и садись есть.

- Я не голоден.

- Ешь, я сказал, - я сажусь напротив и складываю руки на груди.

- Не буду.

- Мне тебя кормить?

- Я не буду в любом случае.

Я раздраженно поднимаюсь и сажусь рядом, хватая вилку и ловя тебя за здоровую руку:

- Ешь...

А я смотрю на тебя и сам не понимаю, отчего вдруг на глаза наворачиваются слезы. Я правда не хочу есть, но то, что ты ко мне прикоснулся, неожиданно делает все намного сложнее. Иметь целью заморить себя до смерти голодом и болью было бы неплохо и даже достижимо, если бы рядом не было тебя, и я обессиленно утыкаюсь носом тебе в грудь и плачу. Слезы не приносят мне облегчения, но я признаюсь тебе в своей слабости. Ведь это уже что-то, правда?

- Ребенок... - я устало прикрываю глаза и прижимаю тебя к себе. Злость медленно переплавляется в усталость и некое снисхождение, как если бы тебе и впрямь было года три. - Если сам не понимаешь, говорю прямо - если что-то тебе не дает покоя, ты должен говорить мне об этом. Понял?

- Понял... - шепчу я и хватаюсь за тебя одной рукой, страстно желая успокоения.

- Сейчас поешь и будешь отдыхать, это ты понял?

- Понял... - повторяю я и прикрываю глаза. Я почему-то смертельно устал, но я не знаю, почему - может, из-за обезвоживания или сознательного голода?

- Молодец, - я поглаживаю тебя по плечам и все же сажаю к себке на колени, давая ухватиться за себя и вновь берясь за вилку.