Долгое дело

Он работал и все старался понять, чего же сегодня ждет от вызванных, от телефона, от пишущей машинки, от пролитого пузырька с чернилами. А он ждал. Не слов, не поздравлений, а какого-то нового к себе отношения; может, чуть необычного внимания. Свидетели попались вежливые, телефонные разговоры прошли спокойно, лента заправилась сразу, прокурор лишь спросил о приостановленном деле, и только пузырек заартачился, не признавая никаких дней рождения.

Пришел третий свидетель — торопливая женщина, нервно ждущая конца допроса. Рябинин записывал показания и думал, что несколько минут эта домохозяйка могла бы посидеть просто так: спросить о здоровье, о семейных делах, о работе — об этом следователей никогда не спрашивали. А могла бы стать и проницательной: если бывает проницательный следователь, то почему не быть таким и свидетелю? Могла бы спросить: «Кстати, у вас сегодня не день рождения? Вам, случайно, не сорок?» И он бы подтвердил, начав краснеть. Нет, он бы сперва стал краснеть, потом бы подтвердил и, вопреки закону, пригласил бы вечером в гости…

Она подписала протокол, не читая и не интересуясь той дракой о которой давала показания. Рябинин подумал, что ею чиркнут крестик. Он вложил лист в папку и посмотрел — стояла закорючка.

— Уж очень вы спешите…

— Хозяйство ждет.

— У вас в квартире что, корова? — улыбнулся он: ему сегодня хотелось шутить.

— У меня в квартире бычок.

Рябинин скосил глаза на протокол — она жила в центре города.

— Вы имеете в виду… — начал он и остановился, не зная, что тут можно иметь в виду.

— Я имею в виду своего благоверного супруга. Ест да телик смотрит…

Свидетельница оживилась. Видимо, о муже она бы поговорила — тут бы она порассказала. Но сегодня Рябинину хотелось, чтобы всем было хорошо. Даже этому благоверному «бычку».

— Спасибо. До свидания.

Женщина, сидевшая весь допрос как на иголках, ушла нехотя.

Рябинин подошел к окну, забрызганному осенью. Он родился в такой неяркий день, что человечество об этом забыло. Забыла и прокуратура, и это естественно: на земле четыре миллиарда с лишком, всех не упомнишь. Он ведь и сам забыл. Помнила только Лида.

Хорошее настроение уходило. Ему даже показалось, что пошел мелкий, какой-то пыльный дождик… Но это завис легкий беленький дым, похожий на туман, — в парках жгли мусор.

Человечество о его дне рождения могло и забыть. Человечество. А отдельные люди?

Рябинин извлек из портфеля дневник, развинтил ручку и сел к столу. Мысль, оскорбляющая и его, и его друзей, легла на бумагу: «Я радуюсь, когда не звонят друзья, товарищи, знакомые… Значит, им хорошо. Будет плохо позвонят.».

Он лег головой на пишущую машинку и бездумно стукнул букву «л». Затем палец нажал на «и». Потом на «д». Последней отпечаталась «а».

— А ведь это подлость, — тихо сказал Рябинин машинке, которую он считал разумным существом, ибо на своем веку она столько выслушивала и напечатала, что не могла не поумнеть.

Он схватил ручку и стремительно перечеркнул дневниковую запись, вдавливая стальное острие в бумагу. Что написано пером, того не вырубишь топором. Он хотел вырубить, чтобы потом не краснеть.

Не подлость ли? Самый дорогой человек помнит о его дне рождения, ищет в магазинах подарки, прячет их под подушку, треплет ему уши, покупает шампанское, готовит праздничный ужин и, наверное, отпросилась с работы и поехала за Иринкой… Чего же он хочет? Всеобщего празднества по случаю его тезоименитства? Телеграмм, делегаций, цветов и росписей в книге приемов? Неужели человек и правда с годами глупеет? Допустим, с сорока?

Он схватил дневник…

«Мне сорок, и я это чувствую по своим мыслям и сомнениям. В молодости, бывало, я мнил из себя невесть что — непризнанного гения, сильную личность, моральное совершенство… Или наоборот — считал себя тупицей, распутником или подонком. Теперь за плечами сорок, и мне точно известно, что я не совершенство и не подонок».

Из-за приоткрытой двери высунулась дьявольская бородка. Рэм Федорович вошел мягко, почти на цыпочках. Зато Димка Семенов ступал от души.

— А что вы собираетесь делать-сегодня вечером? — елейно спросил Гостинщиков.

— Ну, у меня кое-кто соберется…

— Позвольте узнать, зачем?

— Мало ли зачем.

— Товарищ Семенов, приступайте. Покажите ему кузькину мать.

Жесткая, тяжелая ладонь легла на его правое ухо и огненно завертелась, словно точильный круг. Рябинин вцепился в дужку очков, чувствуя, как она нагревается вместе с кожей.

— Хватит, — приказал Гостинщиков.

— Ну, так зачем соберутся люди?

— Допустим, у меня день рождения…

— Не врет? — узнал Семенов у Гостинщикова.

— Сейчас узнаем. — И спросил вкрадчивым, сладким голосом, каким бабушки спрашивают внучат: — И сколько же вам годиков?

— Все мои.

— По-вторить! — весело приказал он Семенову.

Теперь абразивный круг огненно лег на левое ухо. Когда боль прошла и по ушной раковине растеклось тепло, Рябинин признался:

— Сорок. Ну и что?

— А нас пригласил? — спросили они в два голоса.

— И не подумаю.

— Влепить еще? — спросил Семенов у своего начальника.

— У него же только два уха, — глубокомысленно заметил Гостинщиков.