Долгое дело

Она оборвала натиск вопросов, беспомощно приоткрыв рот от своей непонятливости. Рябинин хотел прийти на помощь и рассказать, как он приближается к себе, но взгляд скользнул по обложке ее книги. «Последняя любовь». И чуть пониже, чуть помельче — «Роман». Роман о любви…

Он вздохнул.

— Да? Тебе не нравятся романы о любви?

— Слишком много пишут о том, что слишком редко встречается.

— А если ты ее не замечаешь? — с готовностью предположила она.

— Как-то на днях у меня был свидетель. Влюбился в женщину, ушел от жены. Вторая любовь… Смотрит однажды на ее хорошенькое ушко и видит, что оно точь-в-точь как у первой жены. Загадочные глаза. И у первой были загадочные. Пышные волосы, так и у первой были пышные. Все-таки отыскал на шее крохотную родинку, которой у первой жены не было. И подумал: ради этой родинки и ушел?

— Да?

— Вот еще рассказанный мне случай. Любил, женился, живет. Любовь стала уходить, и это его угнетало. Потом начали ссориться, его и это угнетало. Затем перестали разговаривать, и его опять угнетало. Тогда он задал себе вопрос: а если бы вместо жены была собака? Ведь тоже молчала бы. Он успокоился, и теперь его ничто не угнетает.

— А еще можешь?

— Могу, со следователем откровенничают. Девушка мне рассказала, что такое любовь. Идешь, говорит, по улице, берет он тебя за шею, все смотрят, а у тебя поджилки от счастья дрожат. В метро целует на глазах всего вагона, а у тебя сердце в пятки падает. На пляже лежишь обнявшись на виду отдыхающих и без солнца млеешь.

— К чему ты все это рассказываешь? — спросила Лида, наклоняясь к нему в ожидании важной и заключительной мысли.

— К тому, что идущая по улице парочка еще не означает любви.

— Нет, означает! Вот хоть столечко любви у них все-таки есть.

Она показала, сколько это — вот хоть столечко. Рябинин улыбнулся, разглядывая кончик ее мизинца, зажатого пальцами. Неужели он сел на пол, чтобы беседовать о проблемах любви? Он хотел поговорить о том, что встало между ними. Нет, это слишком — встало. Что-то прошмыгнуло мышиной тенью, что-то прошелестело внезапным ветром.

— А раньше о любви ты думал иначе, — догадалась она; догадалась сейчас вот, разглядывая его сверху, как с птичьего полета.

— Наверное, поумнел.

— Тогда лучше бы не умнел.

— Не понимаю, чем плохи мои теперешние взгляды…

— Раньше любовь была для тебя священна.

— Она и теперь священна, но только любовь, а не подобие.

— Для меня священна даже ее капля.

— Но любовь не бывает каплями. Она или есть, или ее нет…

Рябинин вдруг понял: о чем бы они сейчас ни говорили, они будут говорить только об одном — о той тени, прошмыгнувшей между ними, о том внезапно пробежавшем ветре; будут говорить, хотя он не понимая ни той тени, ни того ветра. Но говорить им лучше о любви, потому что где-то там, на любовных гранях, лежала отгадка и тогдашних ее ожогов-порезов, и сегодняшнего праздничного вида.

Пройдет, все пройдет, стоит лишь объяснить ей свое понимание любви, оказывается, уже новое, которое, оказывается, не похоже на старое. Почему же и как у двух любящих, проживших не один год людей случились разные взгляды на любовь? Да и только ли на любовь? Не вызвано ли это тем опасным супружеским молчанием, когда считаешь, что все и навсегда решено и сказано?.. Тогда он сегодня заговорит; заговорит немедленно, пока еще не поздно, и отныне будет каждую свою мыслишку, каждый пережитый шаг и каждый замеченный миг обсуждать с ней — пока еще не поздно.

— Лида, об этой самой любви нам стоит поговорить…

— Об этой самой? — перебила она.

— Да, черт возьми, об этой самой!

— Извини, ты мешаешь читать.

Она раскрыла книгу — «Последняя любовь». Рябинин вскочил… В передней негромко и невпопад подал голос телефон. И получилось так, что Рябинин вскочил к нему, к телефону.

— Слушаю.

— Следователь Рябинин? — официально спросил женский голос.

— Да.

— Звонят из больницы. Меня просили вам сообщить, что Вера Михайловна Пленникова умерла.

Из дневника следователя. Говорят: «Какая нелепая смерть». А покажите мне другую, покажите мне лепую!

Рябинин сидел у одной стены, Петельников — у другой. Между ними тянулся стол, и за этим столом, тоже в общем-то между ними, сидел Юрий Артемьевич Беспалов. Они молчали, отчего рабочий день прослушивался каждой своей жилкой: за стеной глухо возмущалась Демидова, в приемной постукивали каблуки, наверху печатала машинка, где-то бубнило радио, и всюду звонили телефоны.

— Говорят, раньше с вором поступали так: обмазывали его горчицей и выгоняли из города, — сообщил прокурор и внимательно посмотрел на вентилятор, словно ему и сообщил.

— А сардельку давали? — поинтересовался инспектор.

Рябинин незряче разглядывал торец стола. Он ждал. Чего?.. Хотя бы взрыва, эмоционального взрыва, в целительную силу которого он верил…