Долгое дело

— Как же нет? — распалилась Лида. — Женщин убивают из-за ревности! Это всем известно.

— Кроме меня.

— Да?

— Женщин вообще редко убивают. А если и убивают, то как правило, в ссоре, или они мешают уйти к другой, или из-за алиментов, или из-за возможного ребенка… Но не из-за ревности.

— Неужели?

Очередное шипение убежавшего кофе оторвало Лиду от мрачной темы. Она перелетела к плите, обдав инспектора и пионы душистым ветерком. Пионы качнулись. Инспектор поймал запахи: духи, стиральный порошок, опять-таки кофе и еще какой-то, свой, который знать ему не нужно.

— Вадим, но ведь раньше из-за женщин трагедий случалось больше?

— Конечно.

— Почему же теперь не так?

— Потому что женщины стали доступней.

— Да?

Инспектор вдруг поймал себя на озорной мысли — ему захотелось, чтобы кофе опять убежал. Пусть себе кипит и бегает по конфорке. И он стал сумрачно думать, отчего это ему так захотелось.

— Вадим, вы говорите страшные вещи.

— А пусть женщины исправятся.

Лиде показалось, что у нее не в порядке одежда. Что-то расстегнулось или оборвалось. Она непроизвольно коснулась пальцами ворота кофточки и окинула себя почти незамеченным взглядом. Почудилось. От крепкого кофе, от выпитого и от подгоревшего на плите, воздух на кухне стал пряным до густоты. И тут увидела глаза инспектора…

— Что вы так смотрите?

— Как?

— Будто хотите меня ограбить, — подыскала Лида приблизительные слова, потому что до точных не хотела догадываться.

— Привык высматривать из засады, — объяснил инспектор, потухая глазами. — Однако мне пора.

— В засаду? — улыбнулась Лида.

— Да, ночь пролежу в собачьей будке, — улыбнулся и он.

И когда инспектор уже надевал плащ, Лиду осенило поздним вопросом:

— Вадим, кажется, вы что-то хотели сказать?

— Разве?

— А может быть, что-то не договорили…

Петельников взялся за ручку двери и мягко усмехнулся.

— Мы всегда что-то не договариваем…

Из дневника следователя. Вечером оказались с Лидой за городом, на бугорке, на травке, под сосной-царицей. Тихо и тепло. Спину чуть-чуть пригревает солнышко, тоже севшее на такой же бугорок. Перед нами стояли березы — ровно, спокойно и желто. К ним затесался веселый и огневой парень-клен. Тихо и хорошо. Только где-то над головой, где-то в невидимых проводах, где-то в высоких сферах, тонко и тянуще ныл ветер.

Но он еще высоко, он еще не для нас, он для октября…

В такие минуты думаешь не о смысле жизни — о счастье. Мир так прекрасен, что сидел бы тут всю жизнь и смотрел бы на уставше-белесое небо, на загулявший клен, на кору сосен, на уцелевшие цветы… Только чтобы грело солнышко.

Добровольная исповедь. Мой супруг, Вовик Калязин, был идеальным человеком. Не пил, не курил, не гулял, много не ел, телевизор не смотрел… Он работал. Высокий, широкий, рыхловатый, белый, похожий на снежную бабу в костюме. Обидчивый, и когда обижался, то губки делал сердечком. Положительный был человек, но глуп был феноменально. Считается, что дурак тот, кто неправильно поступает. Мой муж Вовик поступал всегда правильно. Защитил диссертацию, кем-то руководил, что-то изобретал. И все-таки его глупость вылезла. Изобрел он прибор — измеритель человеческой боли. Врачи было обрадовались, пока не вникли. Этот прибор работал по звуковому принципу: чем громче кричал больной, тем дальше отходила стрелка на шкале. В газете напечатали фельетон…

И тогда я зареклась. Лучше жить с бандитом, с развратником, с работягой, с мелким служащим, с иногородним, но только не с дураком. Мы расстались — я взяла импортный гарнитур, цветной телевизор, художественную литературу и хрусталь. А он сделал губки сердечком.