Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты

Учитель махнул рукой: все, мол, перемена. Тихо, благонравно выходили дети из класса, но вырвались на улицу — и поднялась суматоха. Сначала они обступили Курбангали, затолкали, задергали, хотя смысла и не поняли, слово «адвокат» показалось им очень ловким, удобным, таким сподручным. Они закричали, переиначивая каждый на свой лад:

— Адвокат!

— Акманат!

— Адбанат!

Тут шустрый Ягафар ухватил его за тонкий нос.

— Адвокат Курбангали!

— Адвокат!

И новое это прозвище к отзывчивому тщедушному Курбангали прилипло сразу, моргнуть не успел. Больше про «шапчонку» никто и не вспомнил.

Покончив с Адвокатом, взялись за Нурислама.

— Так сколько голов ты видел у теленка?

— Шесть голов, семь хвостов?

— Это — див, коли шестиголовый!

— Ребята, Нурислам дива видел!

— Что, Нурислам, испугался?

— Еще как, полные штаны!

— Враль-свидетель!

— Враль! Враль!

— Нас два, вас двадцать два! — закричал Нурислам. — Нам вас словами не взять, горлом не перекричать. Пойдем, посмотрим, коли не верите. Вон, пусть Кашфулла сам скажет… — он посмотрел по сторонам. Глядит — а Кашфулла уже в проулок Ярмухамета заворачивает.

После уроков мальчики решили посмотреть на это чудо собственными глазами. Гариф-агай хоть и поворчал немного, но разрешил. «Ладно, пусть, безвинные дети, им можно…» — подумал, наверное. Но взрослых и близко не подпустил. «Это вам не зрелище, не цыган с медведем, нашли на что глазеть…» К вечеру теленок отдал душу.

Так слова Нурислама вышли правдой, а сам он — стал Вралем. Прозвище это досталось ему на всю жизнь, порою оно даже громче настоящего имени звучало. Говорили с удовольствием, в полный рот: Вра-аль.

Учение шло до весны, до той поры, когда в оврагах побежали ручьи. Учителю Махмуту становилось все хуже. Рухнул на перину и лежал, кровь сплевывал. Пролежал так трое суток, и отец Нурислама Заяц Шайми уложил его на разложенную в дровнях перину, накрыл сверху пестрым, в красных цветочках одеялом и повез куда-то в верховья Уршака, в родные его места. Испытанный, привычный к оглоблям серый жеребец шел и шел, тянул усердно, на взгорьях по самые бабки в грязи увязал, в низинах тащился по самое брюхо в воде. Белой пеной покрылся, черным потом омылся, но устали не выказал. И Махмуту тащиться по бездорожью было тяжким мучением. Но на другой день полегчало, в глазах затеплился свет. Лежа навзничь, он полным, охватным взглядом смотрел на небо, каким-то чудом сумел глубоко вздохнуть. Само ясное голубое небо, казалось, вплыло ему в грудь. В отчий край возвращался человек, к родному чернозему. Старший брат Махмута, единственная на земле родня, мутавали[37], приветливо встретил, охотно принял его. Так что нельзя сказать, что Шайми оставил учителя безнадежным.

Однако в наши края ни сам Махмут не вернулся, ни вестей о нем не пришло.

В следующую зиму из школьной трубы дым уже не вился. Адвокат перенял у отца ремесло, взялся шить «жалкие» шапчонки, понемногу становился помощником в доме, а потом сам, своим разумением, выучился валять войлочные шляпы. Враль же подручным отца отправился в город, занялся извозом, сразу вытянулся, раздался в костях. Кашфулла с год примерно все ходил по двору, как курица, глаз от земли не поднимал, потом положил в холщовую котомку каравай хлеба, пару новых лаптей и тоже ушел из аула. Отец круто против не пошел, мачеха особенно не тужила, а у взрослых отделившихся братьев своих забот с избытком. Тоже, наверное, подумали: «Пускай, нужда сено есть научит, глядишь, и наш упрямый братец присмиреет, за ум возьмется». Ушел не от обиды и не вперекор. Просто увязался за одним заносчивым их сватом, который то ли золото где-то на Урале копал, то ли медь. «Я там мальчишку вашего, словно церковный купол, в золото обмакну. Богатым вернется», посулил расщедрившийся сват. Однако всем было невдомек: отчего же сам-то до сих пор не озолотился?

В тот год, в самый разгар жатвы, германец начал войну.

ВРАГ ВЕРЫ МОЕЙ — ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ МОЙ…

Ушел Кашфулла и пропал. Не то что золоченым куполом, луженым даже чайником не вернулся. Свата, щедрого на посулы, тоже след пропал. Война судьбы людские смешала, все дороги запутала. Ночами не спал Гариф-агай, ждал сына. «Может, хоть в лихие эти времена родимая земля назад потянет?» думал он. Душа изнывала, корил себя: «Младшенького, с не окрепшими еще крыльями, взял и выпустил из гнезда». И мачеха с ним заодно тревожилась, спрашивала порою: «От Кашфуллы вестей нет ли, отец? Нынче во сне его видела, да ясно так». Гариф жене верит. Потому что она никогда не обманывает. На душе становится легче. Но месяцы идут, годы проходят, и душа начинает свыкаться, смиряться…