Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты

Рыдайте, подружки, над горькой судьбиной моей!
Он — враг моей веры, возлюбленный мой, иудей.
Во имя любви он, безумец, отрекся от всех.
Скажи мне, господи, разве любовь — это грех?

О, лик его юный — в нем дышит сама Красота!

О, имя — Юсуф! — прошепчи — и возжаждут уста!
Зачем же, господь, ты нарек, как пророка, его
Нарек и отрекся, отдал иноверцам в родство?!

Лишилась рассудка, и тьму обнимаю, и свет.

Не ада страшусь, а того, что раскаянья нет.
Тобою, господь, проклинает отец свою дочь.
И мать проклинает, и ты мне не можешь помочь!

Летать научил, но зачем, если крылья сломал?

Любить научил, но единого храма не дал.

Нет-нет, но и поныне услышишь эти строки из уст какой-нибудь старушки.

НАЖИП С НОСОМ

Порою бывает так, что ничтожный, смешной даже случай отбросит свою тень на громкое, потрясшее всех событие, затмит его, и все людское внимание переходит туда. Может ли наперерез бегущему по лесной поляне оленю выкатиться маленький, с клубочек-то всего, ежик и сбить его с бега? Может. Вот так же и с событиями — мелкими и большими.

Еще не утих шум после истории Зубейды, случилось забавное происшествие на улице Трех Петухов. Тут бы и говорить-то не о чем, но круто заварилось потом…

По соседству с Курбангали, от них справа, живет с четырехлетним сыном солдатка Сагида. Душой приветлива, нравом озорна. Посмотреть, так ростом-статью не очень вышла и с виду не писаная краса. Но было что-то в ней привораживающее, колдовство какое-то — глазу невидимое и душе неодолимое. Не было, наверное, мужчины, чтобы прошел мимо нее спокойно. В то лето, как только поженились, копнили они с мужем сено на излучине Капкалы, вдвоем только, и Халфет-дин, не в силах дождаться вечера, захотел было увлечь молодую женушку в кусты среди белого дня. Надо сказать, Сагида проявила выдержку, шутила, смеялась, но мужней воле в неподобающий час не покорилась.

Больше двух лет прошло, как взяли мужа в солдаты, но молодая жена за чужой зубок, за чужой язычок, хвала аллаху, ни разу не зацепилась.

Как началась война, известный своим беспутством На-жип начал крутить с солдатками, что податливей. Узкогрудый, с длинной шеей, лет тридцати — этот ухарь стал при случае заговаривать с Сагидой, загодя подливать закваску.

— Изобилия-то, говорю, твоего, сватья, день ото дня прибывает… Зазря ведь пропадает. Для кого бережешь? — сказал он однажды.

— Для хозяина.

— Так ведь не убудет, только «бисмилла» при этом надо сказать. И хозяину доля останется.

— Ты свое «бисмилла» жене дома повторяй, на других страсти меньше останется.

Разговор случился на улице, мимоходом. Вскоре после этого Нажип, будучи навеселе, прихвастнул перед приятелями: «Надежный крючок забросил я, братцы, на Сагиду. Не сорвется! Коли не завлеку да в объятиях ее не понежусь — можете за мой горбатый нос меня взять и подвесить. Даже не охну».

Коли тридцать зубов слова этого не удержали, то через тридцать языков, но дошло оно и до Сагиды. Та не разгневалась и не оскорбилась, только усмехнулась загадочно. «Заклад твой приняла, беспутник», — сказала она.

Прошла неделя, нет ли, спустилась как-то Сагида к роднику за водой, тут же и Нажип появился, напоенную недавно лошадь привел на водопой. Лошадь на воду даже не взглянула.

— Ну, что во снах видишь, пригожая сватья? Кошмары не мучают?

— Так ведь сны-то не в нашей воле, сват Нажип. Всякие бывают, — и уголком платка краешек рта прикрыла, стесняется, дескать.

— Вон, значит, как.

— Так уж.

— Кажись, давеча я малость неучтивые речи вел с тобой, Сагида. Уж как потом каялся…

— Зачем же каяться? На то и мужчина, чтобы богом данную благодать не проглядеть, — она даже крутнулась на месте.

— Эх, вот сватья так сватья! Ну прямо из ангельского крыла золотое перо!

— Так ведь и мужчина: коли скажет — чтоб ожгло, коли глянет — чтоб прожгло.

— Ты вправду, что ли?

— Еще бы не вправду. Что у меня, души нет?

— Сладкие же сны тебе снились в последние ночи.

— Снились вот… Долго стоим, еще заметит кто.

— Ты прямо скажи: когда встретимся, где?

— Сегодня нельзя. Завтра приходи, после первых петухов, к тому окошку, за черемухой которое. Буду ждать.

— Обещано — свято?

— Обещано — свято. Ступай и назад не оборачивайся, — сказала Сагида.

Не послушался тот, обернулся. Глянул на ладное, туго сбитое ее тело, открытое круглое лицо, полные улыбающиеся губы, колдовским светом блестящие глаза, и опять помутилось в голове.