Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты

Калканские — народ отходчивый, пых — и погас. Те три джигита опять гостям умилились. Затащили-таки в шатер, сооруженный из натянутых на кольях занавесок, до отвала накормили жирным мясом, до хмелю напоили кумысом и при этом не забывали глянуть на одну ногу в сапоге, другую в лапте и от души посмеяться. Провожали чуть ли не в слезах. «И лошадь ваша, и вы сами — уж так нам понравились!» — говорили они.

Это было первым испытанием Враля на стороне. Как теперь бы сказали, на гастролях.

Больше двадцати лет миновало. Вот они, два мужика под сорок, в июльскую жару шагают по пыльной дороге. Неловко, бочком ступают ботинки, легко плывут лапти.

Бросив взгляд в сторону Калкана, Нурислам усмехнулся:

— Помнишь сабантуй?

— Еще бы! Все, думал, покалечат сейчас.

— Признаться, поначалу и я струхнул.

— Да, с тобой языком не схватывайся. Твой язык и спас. О чем только не говорили по пути, лишь про Кашфуллу не сказали ни слова. Забыли, на время, какая нужда их в дорогу позвала. Пройдя через демский мост, сели на яру и перекусили, по ломтю хлеба съели да по паре яиц, тем и заморили червячка. Зачерпнули шляпой Курбангали воды из реки, попили. Нурислам свою фуражку макать не стал. Намокнет картонка, что внутри козырька, и покоробится, фуражка враз свой вид потеряет. А заскорузлой от пота шляпе ничего не сделается, задубела так, что капля даже не просочится. Хоть на огонь ставь и кипяти чай.

За двадцать две версты навстречу попались только двое верховых и один пеший. Весь народ в поле, по дорогам без дела не ходят. Это ведь теперь коли один на работе, так пятеро на улице или в пути. Посмотришь, сколько народу среди белого дня взад-вперед снует, и диву даешься: «А кто же работает?»

Миновали осокорник, и на холме всплыл Булакский элеватор, потом две башни из красного кирпича, что возле станции, показались. А внутри этих башен, говорят, полным-полно воды, под самую крышу. А что, и может быть. Нужны же они зачем-то, иначе бы не поставили.

Когда Нурислам был в колхозном правлении кучером, он и зимой, и летом в Булак ездил. Каждого здесь человека знает, любую дверь открывал. Так и дал понять Адвокату.

И правда, сметка у Враля есть. Сначала в одну контору повел Курбангали, потом в другую, затем в третью…

И всюду ответ был один: «Нет. Не знаем». Поначалу обиняком спрашивали: «Зулькарнаева Кашфуллу, кулушевского сельсовета, не знаете ли? Три дня, как ушел в Булак и пропал. Может, слышали что?» В четвертой конторе их встретила женщина, в годах уже. На сей раз Нурислам резанул напрямую:

— Наш Сельсовет Кашфулла пошел сюда и не вернулся. Боимся, как бы не ристовали его, вот и пришли. Говорят, тут у вас взбаламутилось все.

С виду спокойная тетенька вдруг побелела. Нижняя губа задрожала. Их начальник, вчера живой-здоровый, сегодня на работу не вышел. Кто-то неизвестный позвонил по телефону и сказал: «Не ждите». Женщина двумя пальцами прижала губы. «Молчи, ни звука», — понял Нурислам. Когда детьми были, в молчанку так играли.

— Вон туда попробуйте заглянуть, — шепнула тетенька и показала через окно на чистенький домик по ту сторону улицы, с высоким крыльцом и приветливо раскинутыми голубыми ставнями.

Так наши путники вышли на верный след. В доме с голубыми ставнями сидел уполномоченный НКВД. Солнце уже клонилось на закат, когда пара ботинок и пара лаптей поднялись по выкрашенным желтой краской ступенькам. Взять и войти сразу духу не хватило, немного потоптались у порога. Однако Нурислам не был бы Нурисламом, если бы и здесь растерялся.

— В своей родной Советской стране — и чего-то бояться? Ринулись, Курбангали.

Ринулись. Рванув, широко распахнули дверь и очутились в пустой комнате, следующую дверь потянули уже осторожней. Вошли. Писавший за столом человек поднял голову и молча стал смотреть на эту, так непохожую друг на друга, пару — словно ботинок и лапоть. В усталых его глазах под припухшими веками сначала мелькнуло удивление, потом недовольство, но понемногу замерцало что-то и милостивое. Вид их не столько разозлил, сколько развеселил его. Фамилия этого крупного телом человека с полным, одутловатым лицом, с широким лбом, толстой, выпирающей из-под воротника серого френча шеей была Урманов. Две приметы бросались в глаза: первая — пролегший через всю левую щеку, от подбородка до маленького красивого уха, темный, с рваными краями шрам, вторая — в два пальца шириной седая прядь, протянувшаяся от середины лба к макушке. Будь он лошадью, его прозвали бы Лысухой. А так — Урманов.

— Ну, с чем пожаловали? — сказал он. Согнув толстый указательный палец на правой руке, протер им глаза, в голосе даже тени интереса не было.

— Мы Зулькарнаева Кашфуллу потеряли. Ищем вот, — Нурислам чуть продвинулся вперед.

— Так ищите… коли ищете.

— Он у нас в Кулуше председатель сельсовета. Ровесник наш. Три дня, как ушел в Булак и пропал.

— Пропал — так ищите. Булак большой.

— Искали уже. Больше искать негде. Может, агай, ты чего слышал? — вставил слово Курбангали. От громового голоса, идущего из такой тщедушной груди, тот даже слегка оторопел.