Долгое-долгое детство

От Симферополя до Ялты добирались госпитальным автобусом. Сначала всех больных, приехавших на разных поездах в разные госпитали, выкрикивая, собирали вместе на привокзальной площади. Так что выехали только в полдень. Извилистая горная дорога, духота измучили нас. Больше всех страдала сидевшая впереди молодая женщина. Она долго кашляла, разрывалась прямо, потом ее тошнило. Когда остановились в Алуште, соседи вывели ее под руки. Лицо как снятое молоко, синь проступает, будто и не жива. Только крупная дрожь бьет. Еще и стыдится, голову опустила.

- Ты глубоко дыши, всей грудью, - посоветовал один майор.

- Если бы могла дышать... так бы не мучилась. - И она снова закашлялась.

- Это от перемены климата, ничего, приспособится, - успокоила сопровождающая нас сестра.

Из Алушты выехали не скоро. Надо было хорошенько отдышаться. Та женщина немного ожила. Вторую половину пути она уже не так мучилась. Даже немного вздремнула, кажется. Я сижу сзади всех, толком разглядеть ее не могу. Но все же примечаю: голова ее мягко покачивается на спинке сиденья. Это хорошо.

Только автобус остановился в Ялте в каком-то тупичке под горкой, как весь народ тут же и высыпал. Военные с зелеными вещмешками или с красивыми заграничными саквояжами, женщины, девушки с узелками под мышками, с картонными чемоданами в руках разбрелись по улицам. До моего госпиталя еще порядочно в гору надо подняться. "Порядочно" это, конечно, по моей, "доходяги", мерке. Шагов триста. Иду-иду, постою, иду-иду, отдышусь. Прошел немного и вижу: в тени дома та женщина на чемодане сидит. Дойдя до нее, я опять остановился.

- Вы на меня не смотрите, шагайте. Я сама потихоньку добреду. Уже вернулись силы...

В первый раз я внимательно посмотрел ей в лицо. Она не была особенно красивой, но если скажу, что в этих больших черных с длинными ресницами глазах вся вселенная затонула, ни капли не преувеличу. Таких глубоких, таких печальных глаз ни до того, ни после я не видел. И руки ее. Тонкие, бледные, с длинными пальцами, одна упала на колено, другая держала угол чемодана - была в них какая-то обреченность.

Позже я их "умными руками" назову.

- Вы идите, ступайте же...

Легко сказать. Только вот где мне силы взять, чтобы от таких измученных глаз оторваться и уйти?..

- Давайте, я вам помогу. Чемоданы попеременно буду нести.

Она улыбнулась чуть приметно:

- Я полчаса уже наблюдаю, какой вы богатырь...

- Может, за ваш чемодан возьмусь, и сил прибавится.

- Я посижу еще. Мне хорошо. Вон и море видно.

- Тогда и я... - сказал я и собрался было оседлать свой чемодан.

- Не садитесь. Идите. Ради бога, уходите.

Странно. Человек ей помочь хочет, а она от себя гонит. Будто в ответ на мое удивление, она добавила:

- Не сердитесь. Я не гоню вас. Только прошу... Поднял я свой чемодан и пошел дальше. Немного отошел, как она опять, задыхаясь, начала кашлять. Обернуться я не посмел.

В приемном покое я замешкался надолго. Все ждал, когда же подойдет эта женщина. Сестре, которая хотела проводить меня до палаты, сказал: "Отдышусь немного", - время тянул. Но она так и не пришла. Видать, случилось что-то. "Эх ты! - клял я себя. - В таком состоянии оставил человека..."

С неделю примерно я пролежал пластом. В первые дни нет-нет да и вспомнятся те печальные глаза, встревожат душу. На улицу вышел. Когда проходил мимо соседнего корпуса, послышался женский голос:

- Эй, капитан! Капитан!

Я не обратил внимания, иду себе. Мало ли их в военном госпитале, капитанов.

- Капитан, я же вам кричу! Капитан! Попутчик! Глянул, а это те два бездонных глаза. Она сидела на

втором этаже, на подоконнике.

- Видите, я ожила маленько. Только на улицу не выпускают. Хорошо там, на воле?

- Хорошо. Может, мне украсть вас, коли не выпускают? - сказал я, хотя у самого от слабости колени дрожат.

- Уже давно сижу, похитителя дожидаюсь. Украдите. Я согласна, сказала и протянула руки. - Сначала на вершину вон той горы поднимите, потом к морю снесете.

Губы ее улыбаются, смеются даже. А глаза печали полны.

- Я вас в тот день в приемном покое ждал... Даже ругал себя, что оставил вас... - начал оправдываться я.

- Вы что, ждете, когда я сама спрыгну?

Я поднялся к ней. Она была в палате одна, соседки, видно, разошлись кто куда. Пока я поднимался, она слезла с подоконника и села на койку. Лицо ее опять побледнело.

- Сначала познакомимся. Меня зовут Людмила. Я вас буду называть просто Капитаном, - она протянула руку. Только я пожал ее, как что-то в сердце толкнуло. Будто какую-то очень важную, даже опасную весть сообщили мне эти пальцы, эта ладонь. Потом я часто буду замечать: у Людмилы не только глаза, даже руки печальны. Будто они всегда в невеселых думах. Что человеческие руки могут и задуматься, и горевать, и грустить, я впервые увидел и понял в ту весну. И откуда такие умные, такие чуткие руки?..

- Коня своего привяжи, молодец, что-то ханская дочь опять не в духе.

Она легла на кровать поверх одеяла.

- Если бы не эта температура... вы садитесь.