Долгое, долгое плавание

Нет, не вызвал в помощь буксира. Все заранее рассчитал, запомнил. Вспомнил таких командиров-виртуозов, как Севастьянов с «Гавриила», вспомнил управление «Кобчиком» в Финском заливе, на Ладоге, Неве, вспомнил, как подходил к стенке Шлиссельбурга при течении вдвое сильнее здешнего, сравнил и прикинул, в чем тут разница, в чем сходство и на какие неожиданности можешь наткнуться — вывел под пристальным взглядом десятков опытных моряков корабль к новому месту стоянки красиво, точно и без суеты, не опозорив, а, пожалуй, возвысив своих подчиненных перед всем дивизионом. Теперь флотилия знает, что «Деятельным» командует не салажонок, а моряк. Правда, в офицерской фуражечке.

Тут словно с неба свалился щупленький машинный электрик с «Риги» Князев — тот, что предупреждал его на Николаевском мосту о засаде ЧК. И обрадовался Исакову, как Ваня Капранов: «Товарищ мичман, вот так встреча!..»

А ведь Князев — боец легендарного отряда Кожанова, на «Деятельном» ловят каждое его словечко. Значит, не в офицерской фуражечке дело, мичман, конечно, не из бар, из студентов. Сам комфлот, кажется, из студентов, то-то моря не знает…

Исаков вздумал сразу «закрутить гайки», приказал «по большому сбору» построить команду и по уставу развести на корабельные работы. «Устав Колчак увез!» — раздались злые реплики.

Неведомо, чем кончился бы конфликт, но его вызвали и срочно отправили, как минного специалиста, вместе с другими минерами на канлодку «Карамыш» — устанавливать заграждения на 12-футовом рейде. Повторилась история, подобная ревельской, когда Исаков зубилом сбивал с мин приржавевшие к резьбе колпачки. На всех предназначенных для упреждения противника минах временные заглушки были настолько утоплены в отверстия для запальных стаканов, что вывернуть их никто не мог, да еще ушки заглушек спилены и аккуратно зачищено место, где полагалось быть ушку.

В Астрахани военмор Исаков уже избавился от политической слепоты. «Кто-то обезоружил двести мин в Петрограде, тем самым помогая англичанам на Каспии», — записал командир «Деятельного» в дневнике. И добавил: «Эта война — одна из форм классовой борьбы».

Двое суток напролет минеры, в их числе Исаков, рискуя жизнью, выкручивали зубилом и молотком заглушки из боевых мин. Тут же на палубе отваливались подремать, потом снова принимались за работу. Заграждение установили в срок. Спустя сутки на нем взорвался вспомогательный крейсер белых «Князь Пожарский». Операция по упреждению развертывания удалась.

Свое возвращение с «Карамыша» на «Деятельный» Исаков назвал: «Самый счастливый день жизни». Его каюта оказалась прибранной, как и положено по уставу, хоть «устав увез Колчак». С этого дня его приказания исполнялись мгновенно, как на «Изяславе» в Ледовом походе. А когда у Энзели он принимал на борт парламентеров от англичан, матросы вели себя, как в старом флоте: «есть!», — на каждом шагу. И всегда: «Товарищ командир!»

В завершающей кампании гражданской войны он приобрел огромный опыт морехода, авторитет красного командира и даже дипломата.

К Баку он шел, как к родному городу. Там похоронен отец. Когда мать возила его из Тифлиса к отцу, он всегда боялся проспать станцию Аляты, после нее пятьдесят верст подряд видно море. Значит, и с кораблей просматривается эта дорога! Вот где надо высаживать десант…

Как моряку, ему было досадно, что Баку освободили без десанта. Нет, хорошо, что без выстрела вышибли противника из нефтяной столицы. С детства он запомнил пожар над фонтанирующей скважиной — долгий пожар и губительный.

На Бакинском рейде «Деятельный» подошел к пароходу белых принимать капитуляцию. Там нашлись и знакомые по старому флоту. Едва успев срезать погоны, они спрашивали: не расстреляют ли большевики?.. На берегу для добровольно сдающихся устроили сборный пункт. Исакова назначили председателем комиссии по отбору бывших офицеров флота на красные корабли. За пригодность и надежность каждого он отвечал головой, отбирал, полагаясь на совесть, чутье, и все равно выслушивал укоры: «потакаешь своим».

Какие там «свои»! Сломленные люди, называют себя патриотами, а сами сражались против своего народа в союзе с теми, для кого борьба с красными — удобный повод расчленить и колонизировать огромную страну. Теперь одни лебезят и тянутся перед недавним черным гардемарином, другие отвечают сквозь зубы красному мичману. Он не испытывал ни злорадства, ни чувства мести — только презрение, жалость, удивление. Какая все же пропасть легла между его прошлым и настоящим…

Трудно в короткой беседе отличить фальшь от искренности, но из восьми отобранных для боевой службы «ценных, как сказано в его рапорте командующему, специалистов, разочаровавшихся в белом движении», семеро служили честно десятки лет, только один изменил слову и вернулся к белым.