Долгое падение

— Да у вас никакая группа. И что теперь, это у вас навсегда? Будешь с ними до конца своих дней?

— Нет, до тех пор, пока их жизнь не наладится.

— Наладится? Девица — ненормальная. Ведущему ни за что не смыть с себя позор. А у женщины есть ребенок, который дышать-то ни хрена не может. И когда у них что-то наладится? Проще надеяться, что все станет хуже. Тогда они спрыгнут с той гребаной крыши, и ты сможешь вернуться домой. У тебя только один выход.

— А у тебя?

— Я-то тут при чем?

— В чем ты видишь выход для себя?

— О чем ты?

— Я хочу понять, какой выход есть у всех остальных людей. Объясни мне, в чем разница. Пусть Мартин, Морин и Джесс в глубокой заднице, но ты… У тебя есть работа, ты продаешь подписку на кабельный канал. И что дальше?

— У меня есть свое будущее.

— Так скажи мне, что это за будущее.

— Да пошел ты.

— Я просто пытаюсь объяснить.

— Да, я понял. Мое будущее мало чем отличается от будущего твоих друзей. Спасибо. Не возражаешь, если я застрелюсь по приезде домой? Или ты хочешь, чтобы я это сделал прямо сейчас?

— Ну я же не это имел в виду.

Но, пожалуй, именно это я и имел в виду. Когда оказываешься в таком месте, где оказался я на Новый год то думаешь, будто все остальные — за миллионы миль отсюда, за океаном. Но это не так. Нет никакого моря. Большинство из них совсем рядом — достаточно протянуть руку. Я не имею в виду, что счастье всегда близко, и нужно только уметь его увидеть, — бред это. Я не утверждаю, что иногда от желания покончить с собой до желания жить дальше рукой подать; я утверждаю, что иногда от желания жить дальше до желания покончить с собой рукой подать. Быть может, не стоит мне себя этим утешать.

Девяносто дней подходили к концу, и, пожалуй, тот суицидолог знал, что говорил. Все изменилось. Не особенно быстро, не особенно сильно, но изменилось. Возможно, мы даже не прикладывали к этом особых усилий. А в моем случае все изменилось не в лучшую сторону. Я мог честно признаться, что тридцать первого марта мое положение и мои перспективы были еще более незавидными, чем в Новый год.

— Ты действительно собираешься все это терпеть? — спросил Эд, когда мы добрались до аэропорта.

— Что терпеть?

— Ну, не знаю. Такую жизнь.

— А почему бы и нет.

— Серьезно? Черт. Ведь ты, по идее, должен быть единственным, кто не станет такое терпеть. Мы бы все поняли, если бы ты спрыгнул. Никто бы не подумал: мол, зря он это сделал — взял и выбросил все на ветер. Ведь что бы ты выбросил на ветер? Да ничего. Терять-то тебе нечего.

— Спасибо, дружище.

— Да пожалуйста. Просто я объясняю, как мне это видится.

Он улыбался, и я тоже улыбался — просто мы разговаривали так, как всегда это делали, если с нами происходило что-то не очень хорошее. Просто на этот раз это звучало чуть более зло, чем обычно. Раньше он мог говорить, что бросившей меня девушке он все равно нравился больше, а я мог назвать дерьмовой песню, над которой он корпел несколько месяцев, но теперь ставки были слишком высоки. Но, наверное, он был прав как никогда. Я бы ничего не потерял — нечего было терять.

Быть уличным музыкантом не так уж плохо. Ладно, плохо, но не ужасно. То есть ужасно, конечно, но не… Я потом вернусь к этому предложению и закончу его. Сейчас мне не придумать определение, которое было бы одновременно и жизнеутверждающим, и честным. В первый день мне было просто охрененно, потому что я так долго не держал в руках гитару, второй день тоже прошел неплохо, я потихоньку разыгрался — вспоминал слова и аккорды, а еще ко мне понемногу стала возвращаться уверенность в себе. А потом я вошел во вкус, да и в любом случае это было лучше, чем развозить пиццу.

И ведь на этом действительно можно немного заработать. Сыграв одну лишь песню «Р.Е.М.» для группы испанских ребятишек у музея мадам Тюссо, я заработал фунтов десять, а на следующий день заработал немногим меньше, сыграв для группы шведов (или не шведов — не знаю) у галереи Тейт. Если бы я мог прибить того парня, то играть на улице было бы одним удовольствием. Он утверждает, что его зовут Джерри Ли Тротуар, а делает он вот что: садится рядом с тобой и начинает играть ту же самую песню, что и ты, но с разницей в пару тактов. Понимаете, я начинаю играть песню, и он начинает играть ту же песню, и я останавливаюсь, потому что звучит это ужасно, но он тоже останавливается, и все смеются — охренеть, как смешно, ха-ха-ха. Тогда ты уходишь в другое место, но он идет за тобой. И ему совершенно не важно, какую песню ты играешь, что, надо признать, впечатляет. Я надеялся избавиться от него, сыграв песню «Воздушная линия» группы «Риплэйсментс», которую я вспомнил специально ради него и которую знали от силы человек девятнадцать во всем мире, но и с ней он справился. Ну а монеты, конечно, кидали ему — он же тут гений, а не я. Однажды на Лестер-сквер я сорвался на него, и народ стал меня освистывать, потому что его все любили.