Долгое прощание

Плотник — Сапожник — Портной. Сдул пыль со стола и разложил на нем фотокопию. Свертывал я ее аккуратно, и трещин не было.

Я снова перечитал признание. Оно было достаточно подробным и вполне ясным для любого непредубежденного человека. Эйлин Уэйд убила жену Терри в приступе дикой ревности, а потом, когда предоставилась возможность, убила и Роджера, так как была уверена, что он знает. Выстрел в потолок у него в спальне в ту ночь подстроила тоже она. Непонятно — теперь уже навсегда — было одно: почему Роджер Уэйд молчал и не сопротивлялся. Должен же был понимать, чем это кончится. Видно, он махнул на себя рукой, и ему стало наплевать. Его профессией были слова, почти для всего он находил слова, а вот для этого не нашел.

«У меня осталось сорок шесть таблеток демерола, — писала она. — Сейчас я приму их все и лягу. Дверь заперта. Очень скоро меня уже нельзя будет спасти. Говард, постарайтесь понять. У меня за спиной стоит смерть. Каждое слово здесь — правда. Я ни о чем не жалею — разве, может быть, о том, что я не застала их вместе и не убила вместе. Не жаль мне и Фрэнка, которого здесь звали Терри Ленноксом. От того человека, которого я любила и за которого вышла замуж, осталась одна пустая оболочка. Он перестал для меня существовать. Когда он вернулся с войны, и я снова увидела его в тот день, сперва я его не узнала. Он-то узнал меня сразу. Лучше бы ему умереть молодым в снегах Норвегии, моему любимому, которого я отдала смерти. Он вернулся другом бандитов, мужем богатой шлюхи, испорченным, погибшим человеком, а в прошлом, может быть, мошенником. От времени все грубеет, снашивается, покрывается морщинами. Жизнь не потому трагична, Говард, что красота умирает молодой, а потому, что она делается старой и гнусной. Со мной этого не случится. Прощайте, Говард».

Я положил фотокопию в ящик стола и запер его. Пора было поесть, но что-то не хотелось. Я достал из стола свою дежурную бутылку, налил себе порцию, затем снова снял с крючка телефонную книгу и поискал номер редакции «Ежедневника». Набрал и попросил девушку соединить меня с Лонни Морганом.

— М-р Морган приходит не раньше четырех. Попробуйте позвонить в мэрию, в комнату прессы.

Я позвонил в мэрию. Нашел Лонни. Он меня еще не забыл.

— Вам, говорят, в последнее время скучать не приходилось.

— У меня есть для вас материал, если хотите. Думаю, что вы его не возьмете.

— Да? И какой же?

— Фотокопия признания в двух убийствах.

— Где вы находитесь?

Я сказал. Он попросил рассказать поподробнее. Я не стал этого делать по телефону. Он сказал, что уголовными делами не занимается. Я ответил, что все равно он репортер, причем единственной независимой газеты в городе. Он все-таки продолжал спорить.

— Где вы достали эту штуку? Откуда я знаю, что стоит на нее тратить время?

— Оригинал в прокуратуре. Они его из рук не выпустят. Там говорится о вещах, которые они давно похоронили.

— Я вам перезвоню. Должен согласовать в верхах.

Мы повесили трубки. Я сходил в закусочную, съел сандвич с куриным салатом и выпил кофе. Кофе был переваренный, а сандвич не намного вкуснее, чем лоскут, оторванный от старой рубахи. Американцы могут съесть любую дрянь, если засунуть ее между ломтями поджаренного хлеба и скрепить парой зубочисток, а сбоку будет торчать зеленый салат, предпочтительно слегка увядший. Примерно в три тридцать ко мне явился Лонни Морган. Он был все такой же, — худой, длинный и жилистый образчик усталой и бесстрастной человеческой породы, — что подвозил меня домой из тюрьмы. Вяло пожав мне руку, извлек смятую пачку сигарет.

— М-р Шерман — наш главный редактор — сказал, чтобы я к вам съездил и посмотрел материал.

— Пока что это не для печати. У меня есть ряд условий. — Я отпер стол и дал ему фотокопию. Он пробежал все четыре страницы быстро, а потом еще раз, медленнее. Оживления в нем было заметно столько же, сколько в гробовщике на дешевых похоронах.

— Дайте-ка телефон.

Я подвинул к нему аппарат. Он набрал номер, подождал и сказал: