Долгое прощание

- Марту жаль, очень, очень даже жаль. Женщина еще не старая, тридцать восемь. Но центральная нервная система расшатана до предела, лечиться не меньше года и неизвестно как и что, какие результаты. Очень жаль. Она ведь отличный педагог, преподавала в детской школе гимнастику. У нее, значит, таким образом: маниакальный бред и навязчивые идеи. Ну, с Фросей скандалы, крики, с кулаками бросалась, ты же знаешь. А оказалось вот что - болезнь, никуда не денешься. Ну так жаль...

Рассказывал Николай Демьянович, буровил вполголоса и смотрел: милое лицо бледнеет, на глаза будто слезы наворачиваются. Вдруг схватилась:

- Тебе помочь?

Он кивнул.

- Поедем ко мне, сейчас же!

Соображал: Фрося может надуться, будет тарелки швырять, а ну ее к богу в рай. Отослать куда-нибудь. В Тарасовку, на дачу. Ага, протопить дачу, давно не топили.

- Где телефон? Сейчас позвоню, и поедем.

- Нет... Не поедем.

Вышли из коридора, стояли на широкой лестничной площадке перед окном. Был виден двор с грязной, в утоптанном черном снегу землей. Директорская машина стояла перед воротами гаража, капот был открыт. Возле кирпичной стены, отделявшей территорию театра от соседнего дома, высились намертво заваленные снегом какие-то декорации. "Не забыть в гараж зайти, насчет аккумулятора", - подумал Николай Демьянович.

- У нас, Николай Демьянович, все кончилось, - услышал голос. - Я так решила.

- Почему?

- Так...

Стукнула дверь внизу, кто-то поднимался тяжело, кряхтя. Людмила умолкла. Старик, из театральных пенсионеров. Поздоровался. Людмила ответила и, когда старик прошел в дверь, ведущую в коридор, повторила тверже:

- Так!

- Ты другого времени не нашла?

- Я про твои несчастья не знала.

- Но теперь знаешь?

- Знаю. Сочувствую тебе... - Помолчала. - Но все равно.

Глаза чужие, холодные.

- Ты мне казался... А ты, видишь, какой! Я привыкла к слабым мужикам... Я им и защита, и мать, и жена... Думала вначале, что и тебе я нужна...

- А что в них хорошего, в слабых мужиках?

- Они подлого не сделают.

- Да? Еще как сделают!

- Нет, их на это не хватает.

- Неправду говоришь! Глупости какие-то, вздор несешь, - бормотал он, чувствуя, как в нем поднимается нехорошее волнение, вроде озноба и жара. Ну я, например, что подлого сделал? Кого убил, удавил?

- Любого, если понадобится. Боба уже удавил, теперь за Сергеем Леонидовичем очередь - я же вижу...

- Ну и что? Правильно видишь. Только я непричастен. Время его вышло, поняла? Запутался он, не годится, отстал безнадежно.

Ляля засмеялась.

- От кого отстал? От тебя, что ли?

- От _времени_, моя милая!

- Ой, боже мой... - Она продолжала смеяться.

Вдруг понял: жар, охвативший его, был страхом, потому что - конец, он видел.

- Зачем же было комедь ломать?

- Не догадывалась, Николай Демьянович. Ну, глупа, глупа матушка, что поделать? Виновата, казните. Вот Гриша несильный человек, верно, очень несильный, без меня ему погибель, но никогда же - на подлое...

- Неправду говоришь, совершенную неправду говоришь, чепуху какую-то, молотил почти неслышным тетеревиным голосом, не было сил сказать громче. Обыкновенный человек, такой же, как я, твой Гриша. Что ж он, не знает, что у нас с тобой? Ведь знает, а терпит.

- Не знает.

- Знает, очень даже, только у него ума больше, чем благородных кровей.

- Не знает! - вдруг крикнула Ляля и глазами сверкнула так, что Николай Демьянович попятился.

- Неправду говоришь... - шептал отчаянно и смотрел, как она ему кивает, делает рукой прощальный знак, поворачивается и уходит.