Долгое прощание. Обратный ход

В одиннадцать утра я сидел в третьей кабинке справа — если считать от двери в обеденный зал. Я поместился спиной к стене и видел всех, кто входил и выходил. Утро было ясное, без смога, даже без тумана, и за стеклянной стеной бара сверкал под солнцем плавательный бассейн, тянувшийся снаружи вдоль всего ресторана. На верхнюю площадку вышки подымалась по лесенке девушка в белом купальнике, с соблазнительной фигурой. Я смотрел на белую полоску кожи между краем купальника и загорелыми ляжками. Смотрел плотоядно.

Потом она скрылась под навесом, а через секунду мелькнула в воздухе, сделав в прыжке полтора оборота. Высоко взметнулись брызги, и в воздухе на миг повисла радуга, почти такая красивая, как сама девушка. Выйдя из воды, девушка сняла белую шапочку и потрясла своей обесцвеченной прической.

Подрагивая задом, она направилась к белому столику и уселась рядом с молодцом в белых спортивных штанах, темных очках и с таким ровным загаром, какой бывает только у служителей при бассейне. Он перегнулся и похлопал ее по ляжке. Она распахнула рот величиной с пожарное ведро и засмеялась. На этом мой интерес к ней исчерпался. Смеха я не слышал, но мне хватило и этой дыры, разверзшейся на лице, когда она расстегнула зубы.

В баре было почти пусто. Через три кабинки от меня пара ловкачей пыталась всучит друг другу акции? Двадцатого века — Фоке? расплачиваясь вместо денег широкими жестами. На столике у них стоял телефон, и каждые две — три минуты они разыгрывали спектакль, узнавая, не подкинул ли кто Зануку какую — нибудь блестящую идею. Оба были молоды, смуглы, напористы и полны жизненных сил. В телефонный разговор они вкладывали столько мышечной активности, сколько я потратил бы, чтобы втащить толстяка на четвертый этаж.

На табурете у стойки сидел грустный человек. Он беседовал с барменом, который протирал стакан и слушал с той улыбкой, что бывает, когда людям хочется не улыбаться, а заорать во весь голос. Клиент был среднего возраста, хорошо одет и пьян. Поговорить ему хотелось, но даже если бы и не хотелось, из него все равно бы текли слова. Он был вежлив, дружелюбен, и язык у него еще не слишком заплетался, но было ясно, что по утрам он вставал в обнимку с бутылкой и не расставался с ней до ночи. Таким он останется на всю жизнь, и вся его жизнь будет в этом. Узнать, как он до этого дошел, невозможно — даже если он сам расскажет, все будет не правдой, В лучшем случае, слабым воспоминанием о правде. В каждом тихом баре мира есть такой грустный человек.

Я взглянул на часы и увидел, что влиятельный издатель опаздывает уже на двадцать минут. До получаса я решил подождать, а потом уйти. Нельзя позволять клиенту хозяйничать. Если он садится вам не шею, то решает, что вы подставляете шею и другим, а он вас не для того нанимал. Не так уж я сейчас нуждался в работе, чтобы прислуживать какому — то болвану с восточного побережья. Знаем мы этих начальников, что сидят в обшитых деревом кабинетах где — нибудь на восемьдесят пятом этаже, при селекторе, на столе кнопки в два ряда, а у секретарши такие большие, красивые и зовущие глаза. Такой тип велит вам явиться ровно в десять, а сам вплывает два часа спустя, окутанный облаком винных паров, и если вы не встречаете его смиренно — радостной улыбкой, он впадает в такой пароксизм руководящего негодования, что требуется месяц на курорте Акапулько, чтобы снова привести его в форму.

Мимо проплыл пожилой официант, бросил вопросительный взгляд на мой разбавленный виски. Я покачал головой, он кивнул своим седым бобриком, и тут явилась Мечта. Когда она вошла, мне на миг почудилось, что в баре все стихло, что ловкачи перестали ловчить, а пьяный — бормотать, и стало так, словно дирижер постучал по пульту, воздел руки и замер.

Она была стройная, довольно высокая, одета в белый полотняный костюм с шарфом в черный горошек. Волосы у нее были бледно — золотые, как у сказочной принцессы. Им было уютно в крошечной шляпке, словно птице в гнезде. Глаза были редкого цвета — васильковые, а ресницы длинные и, может быть, слишком светлые. Она подошла к столику напротив меня, стягивая на ходу белую перчатку с раструбом, и пожилой официант уже отодвигал столик с таким усердием, какого мне ни от одного официанта не видать. Она села, засунула перчатки за ремешок сумочки и поблагодарила его такой нежной, такой восхитительно — ясной улыбкой, что его чуть не хватил удар. Она что — то заказала, очень тихо. Он бросился исполнять, вытянув шею. Теперь у него появилась цель в жизни.

Я не сводил с нее глаз. Она меня на этом поймала. Потом перевела взгляд на полдюйма выше, и меня не стало на свете. Но где бы я ни был, дыхание у меня перехватило.