Долгое прощание с близким незнакомцем

Что давало мне силы идти дорогой, которая пока еще непонятно куда вела и только-только начала проступать из тумана? Самые дорогие впечатления, которые подарила мне жизнь: ощущение воздуха — стихии полетов, пугающей и влекущей, и проникавшее в самую глубину ощущение женщины — Нины. Она была несколько старше меня, эта женщина, которая могла ничего не делать, ничего не изображать, но просто быть. От нее неудержимо стекала дивная приводящая в трепет струящаяся (уверен в этом) и, тем не менее, невидимая, только ощущаемая благодать, которая вызывала во мне благоговейное желание полить ее своим семенем, равно как и влить его внутрь нее. Что это представляло собой, я так никогда и не смог понять — ни в то время, когда смотрел на Нину — одетую и обнаженную, ни потом, когда задним числом вспомнил. Неведомое науке, но реально существующее начало, потому что оно проявлялось не раз и не два, а в каждом случае, когда я оказывался рядом. Нина была замужем, но я знал, что она способна оставить мужа ради меня. Таким образом, дело было за мной, и мое семя вполне могло в ней прорасти, но… Но кто я был тогда? Сопляк, мальчишка, влюбленный в воздух и летное искусство, овладевать которым ему все более и более удавалось именно тогда. А где я летал? В самой незавидной глубинке, в убогом захолустье, если говорить не о воздухе, а о людских поселениях. Куда б я позвал за собой такую дивную женщину, да еще при явной перспективе оставить ее вдовой? Принять же ее помощь по переводу на летную работу в Москву, в центр, на магистральные линии, я тоже не захотел. Кому нужны в Москве пилоты «Ан-2»? Разве что лесникам и председателям колхозов для опыления всякой дрянью лесов и полей. Благодарю покорно, мне роль летчика-отравителя была ни к чему. Нина это понимала и потому была готова использовать свои знакомства для того, чтобы пересадить меня на большой самолет. Надо сказать, аэрофлотское начальство таких трансформаций не любило и не одобряло. У них там даже пословица сложилась для ответа обращающихся насчет работы в большой авиации летчикам-истребителям и вообще из малой авиации — «воробьи не нужны». Поэтому судьба моя даже при благоприятном стечении обстоятельств была ясна: переучиваться («да, сэр!», «нет, сэр!»), потом долго, неопределенно долго летать вторым с одного бетонного аэродрома на другой, высота — десять тысяч, скорость 900 километров в час, за бортом минус тридцать градусов даже летом, аппаратом рулит автопилот, время прибытия в аэропорт назначения столько-то часов пятьдесят минут. Кроме грозы, смерча, внезапных нисходящих потоков и отказа одного, максимум двух из четырех имеющихся двигателей, в норме ничто не грозит, разве что встреча с НЛО. И это против того, что у меня каждый третий, если не второй полет можно было с полным правом считать памятным событием. Насыщенность жизни эмоциональными пиками, экспромтами ума и обилием находок в области мастерства ведения полетов при почти полной самостоятельности в моем захолустье была несравнима с той, которую обещала подмосковная авиационная рутина с ее примитивным пилотированием при подавляющем неусыпном контроле со стороны начальства, старших коллег и даже капризных чиновных пассажиров. Я не готов был оставить тот мир, в котором мог, так сказать, творчески развиваться изо всех своих сил. В результате Нина осталась при муже в Москве, а я при Северо-Восточном территориальном управлении гражданской авиации. Но память моя так и не отпустила от видений, в которые я мог вглядываться без конца в надежде что-то понять — чудесное обаяние женщины, источающей первоосновную материнскую энергию, всей мудрости и всей жизни, женщины, находящуюся в коконе из невидимых глазу энергетических струй, которые непостижимым образом доходили до меня (по меньшей мере до меня, не знаю, как до ее мужа). Жаль, но в последние годы эти видения не так уж часто посещали меня, а зря. Зато после долгого перерыва вспомнились здесь ночью, в палатке и в спальном мешке.