Долгорукова

«Как он переменился», — думал Александр, с вялым интересом посматривая на своего наследника во время его непререкаемой речи. Чего же он удивляется: он уже успел пройти огонь, воду и медные трубы: командовал гвардейским корпусом, правда, без особого блеска, но голосом зычным и строгим, считался атаманом всех казачьих войск; в русско-турецкую войну командовал рущукским отрядом, хотя чудес храбрости и воинского умения не показал...

«Да, чёртовых зубов ему недоставало, — размышлял Александр, — держался в хвосте своего отряда. Правда, я приказывал ему беречься. После того как умер молодым Николенька, цесаревич, на которого возлагалось столько надежд, следовало охранить Сашу. Наверно, я сам виновен, что в нём недоставало смелости тогда. Зато теперь он осмелел — в словесных баталиях. Мне, слава Богу, он не решается публично перечить, и на том спасибо. Приблизил к себе Победоносцева, почёл его пророком. Константину Петровичу, конечно, нельзя отказать в уме и образованности — он был законник, окончил училище правоведения, возглавлял кафедру правоведения в Московском университете, потому и был приглашён наставлять в законах; великих князей Николая, Александра и Владимира. С той поры Саша к нему и привязался. Ему нравилась красноречивая непререкаемость наставника, его приверженность к старине, к духовным ценностям православия, к сочинительству: в «Русском богатстве» много напечатал своих так называемых трудов, издал книгу о своём путешествии с покойным Николаем. Книга называлась пространно и верноподданно: «Письма о путешествии Наследника Цесаревича по России от Петербурга до Крыма». Потому и настоял Саша, чтобы наставник переехал из Москвы в Петербург и был, как правовед, введён в члены Государственного совета. Однако жесток, жесток и непоколебим, чрезмерно консервативен в своих взглядах и не допускает возражений. Вот, верно, от него и прежде не замечаемые у Саши черты характера...»

Победоносцев над Россией
Простёр совиные крыла[30]

, —

напишет Александр Блок годы и годы спустя. И этот образ останется потомкам навсегда.

...За всеми своими заботами Александр не мог знать всего, вышедшего из-под проникновенного пера Фёдора Ивановича Тютчева. Две встречи их были мимолётны. Но когда министр двора граф Адлерберг поднёс ему тютчевское: «Александру II»:

Ты взял свой день... Замеченный от века
Великою Господней благодатью —
Он рабский образ сдвинул с человека,
И возвратил семье — меньшую братью...

Александр был тронут. Среди злобных, а порой и угрожающих откликов большинства дворянства, среди явного неодобрения многих приближённых, эти четыре строчки прозвучали музыкою.

Надежда стала питать поэта с новым царствованием. Именно тогда он вопрошал:

Над этой тёмною толпой
Не пробуждённого народа
Взойдёшь ли ты когда, Свобода,
Блеснёт ли луч твой золотой?..[31]

«Что ж, его надежда сбылась», — думал Александр. Сбылись и его пророчества: в России поэт был всегда пророком. Его вещие зеницы отверзлись для острого взгляда в бытие, в его прошлое, настоящее и будущее. Он прозревал, порою дерзновенно:

Не Богу ты служил и нс России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Всё было ложь в тебе, все призраки пустые.

«Ты был не царь, а лицедей», — писал Тютчев о покойном Николае. Это поэтическое клеймо было несмываемо во времени и временем, и сын Александр хотел было обидеться, но по здравому размышлению раздумал. Он всё-таки прав, и как тяжко разгребать после отца все эти человеческие и хозяйственные завалы. «Фёдору Ивановичу следовало отдать справедливость, — не однажды размышлял он, — поэт словно бы поднялся в поднебесье и оттуда воззрел на Россию и её положение».