Долгорукова

Александр стал прислушиваться к голосам двух своих современников — товарища детских игр Алексея Константиновича Толстого и обладателя вещей души Фёдора Ивановича Тютчева. Последний, увы, не мог отказаться от службы, и государь пожаловал ему должность необременительную, но с достаточным жалованием, могущим в какой-то мере поправить его пошатнувшиеся материальные дела — председателя Комитета иностранной цензуры. Правда, спустя некоторое время, преимущественно по наущению супруги Марии Александровны, бывшей тогда в силе и славе, Александр вынужден был выговаривать ему за связь с молоденькой Еленой Денисьевой[32] — это при второй-то супруге, баронессе Орнестине Фёдоровне, при множестве детей от всех браков и даже— даже! — от незаконной связи. В душе Александр вовсе не находил в этой связи ничего предосудительного: подумаешь, Тютчев старше своей пассии всего на двадцать четыре года. Правда, тогда у него не было Кати, Катеньки. Годы совпали: Тютчеву было сорок семь, когда он стал жить с Денисьевой, и Александру тоже сорок семь, когда он пленился Катей: седина в бороду — бес в ребро. Но женщины, женщины требовали осуждения! И Александр очень неохотно выговорил поэту:

— Фёдор Иванович, ты слишком увлёкся, не следовало, чтобы о твоей связи знал не только весь двор, но и весь свет.

Впрочем, Фёдор Иванович был совестлив и зла не таил. Тем более что императрица Мария Александровна приблизила к себе его дочь от первого брака Анну и сделала её фрейлиной, доверив впоследствии воспитание великой княжны, тоже Марии Александровны. Опыт у Анны — имея в виду придворный — был основательный к тому времени: она служила императрице Марии Фёдоровне, супруге Николая.

Поэт добру и злу внимал равнодушно. И поминал добро стихом:

Но есть ещё один приют державный,
Для правды есть один святой алтарь:
В твоей душе он, царь наш православный,
Наш благодушный, честный русский царь!

Он почитал Александра благодушным и честным. Это было очень близко к истине. И тотчас откликался на злоумышления:

Так! Он спасён! Иначе быть не может!
И чувство радости по Руси разлилось...
Но посреди молитв, средь благодарных слёз,
Мысль неотступная невольно сердце гложет:
Всё этим выстрелом, всё в нас оскорблено,
И оскорблению как будто нет исхода:
Легло, увы, позорное пятно
На всю историю российского народа!

Александр находил утешение в стихах поэта. То был глас избранника Божия. И он пребудет во временах «доколе жив будет хоть один пиит» — пушкинские строки читал ему Василий Андреевич Жуковский, к коему Александр до последнего вздоха сохранил благодарную память.

«Что ж, — размышлял Александр, — во всём надобно искать утешения и оправдания. Даже в изменах собственной супруге. Любовь неуправляема. Её не втиснешь ни в какие рамки. Это стихия. Она поднимает и несёт человека подобно океанской волне или грозной буре. Но не в мрачную пучину, а в лазурные небеса. Можно ли осуждать Тютчева? Можно ли осуждать меня? Любовь — последнее моё прибежище. В этой жизни последняя радость».

Тютчев лучше других — тоньше и глубже — чувствовал это:

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней[33]

!

«Этот свет сияет нынче мне, — думал Александр, — И я бессилен погасить его».

Глава пятнадцатая В РАСКИНУТЫЕ СЕТИ

Что в государе постоянное, а что мимоходное,

что природное и что напускное или искусственное,

что преобладает и как преобладает... по силе

привычки или по господству какой-либо общей

мысли, общей цели или общего опасения?

Когда в нём проявляется тёплое и, по-видимому,

искреннее чувство, нельзя ему не поддаться.

Когда видишь, как упорно иногда безмолвствует

это чувство, нельзя не ощутить словно обдания холодом...

Валуев — из Дневника