Долгорукова

   — Вот, пожалуйте, господин хороший. С вас синенькая — тут комплекты из трёх фотографий каждой персоны, — и он, получив пятирублёвку, протянул Михайлову конверт. — Позвольте проводить вас, сударь, прошу вас обращаться впредь только в наше заведение, — узкие глазки его источали удовольствие. А его коллега, сделавший давеча предостерегающий жест, глядел угрюмо и, как показалось Михайлову, с укоризною.

«Кажется пронесло», — подумал он, спускаясь вниз. Но тут сверху его окликнули:

   — Погодите, сударь, к вам есть нужда!

Он оглянулся: сверху торопливо, перешагивая через две ступеньки, спускались два субъекта почти одинакового вида.

Михайлов всею кожей ощутил опасность и стремглав кинулся вниз. Но у выхода его дожидались четверо. Эти были ловки: мгновенно скрутили ему руки и потащили за собой, злорадно приговаривая: «Попался, субчик!»

   — Он, кажется, протестует, — заметил один из них. Михайлов и в самом деле, опомнившись, запротестовал:

   — Вы не смеете так обращаться со мною. Я буду жаловаться господину оберполицмейстеру. Я не тот, за кого вы меня принимаете.

   — Тот-тот! Ежели был бы не тот, не бежал бы, — резонно объявил агент.

   — Я от неожиданности... Я испугался...

   — А зачем карточки политических занадобились? — ехидно вопросил другой.

   — Для коллекции. Собираю изображения государственных преступников.

   — Вот и мы тебя для коллекции сведём куда надо. И с тебя портрет снимут.

Ему было стыдно и горько. Так глупо попасться! Ведь запретили же ему лезть на рожон, да он и сам себе запретил и другим заказал... Нашло, накатило. Дурость накатила! Боже мой, и не вывернуться. Их слишком много, дюжих молодцов...

Засадили в кутузку. Притом не в общую камеру, как обычно водилось в доме предварительного заключения, а в отдельную. Целую неделю выдерживали его: ни на допросы не водили, ни к нему не заявлялись. Было время для осмысления своего положения. Михайлов понял: о нём сведаны. Но решил запираться до последнего, прекрасно зная, что прямых улик против него у властей нет. Впрочем, и надежды на освобождение тоже нет.

Наконец его повели к следователю. Это был узколицый высоколобый человек с пронзительным взглядом из коричневых глазниц и узкой, аккуратно подстриженной бородкой. При появлении Михайлова он отчего-то приподнялся, поклонился ему и снова сел.

   — Чрезвычайно рад, господин Михайлов Александр Дмитриевич, встрече с вами-с, — не проговорил, а пропел он. — Да-да, не отпирайтесь, я давно — однако не только я, а всё наше ведомство, — ждал встречи с вами.

   — Не могу сказать этого о себе, — не удержался узник. — Я вовсе не желал этой встречи.

   — И тем не менее вы у нас. Должен вам признаться: мы весьма наслышаны о вас, о ваших многочисленных талантах. Мы так же, впрочем, как ваши единомышленники, весьма ценим вас, а потому долго готовили эту встречу. К сожалению, наши сведения о вашей роли в преступной организации, именуемой «Народной волей», в её исполнительном комитете, наконец, в группе «Свобода или смерть», не совсем полны. И мне бы хотелось услышать о некоторых деталях из ваших уст.

«Чёрт возьми, они знают, — мрачно думал Михайлов, — знают обо мне, но от кого? Во всяком случае я ничего не скажу, это должно быть ясно этому типу».

   — Что же вы молчите? А, понимаю, вы станете запираться. Но запирательство никак не облегчит вашей участи. Между тем как чистосердечное раскаяние могло бы её значительно облегчить. Ах, Александр Дмитриевич, с вашими-то талантами вы могли бы принести великую пользу обществу, а между тем вы употребили их на разрушительную деятельность, на смертоубийство. Более того, вы покусились на священную особу государя императора, снискавшего всенародное прозвание освободителя... Молчите?

   — Все ваши ухищрения напрасны, — выговорил Михайлов, — я не стану отвечать ни на один ваш вопрос. Так что не трудитесь и прикажите меня увести.

   — Сожалею, Александр Дмитриевич, весьма сожалею, — следователь покачал головой. — Однако я всё же не оставляю надежды на душеспасительную и даже доверительную с вами беседу. Подумайте, а? Я искренне хочу спасти вас от петли, да-с. А она, сожалею, видится в финале вашего жизненного пути, ежели вы не одумаетесь.

При этих словах по спине Михайлова прошёл холодок, невольный, неуправляемый. Однако, собрав свою волю, он отвечал:

   — Я должен заявить, что готов ко всему, что уготовит мне ваше так называемое правосудие. У вас нет доказательств моей вины...

   — Мы непременно предъявим их вам, господин Михайлов, можете не сомневаться, — тон следователя стал жёстким, как видно, он начинал терять терпение. — А пока я советую вам основательно подумать — мы предоставим вам возможность и время.

Он позвонил, и Михайлова снова водворили в камеру.

«Пугает, — размышлял Михайлов, — никаких вещественных улик у них нет. Что же есть? Чьи-то показания, обрисовавшие мою роль в организации, быть может, с достаточною полнотой. Но чьи?»