Долгота

Как только Блисс в качестве четвёртого королевского астронома занял место в Комиссии по долготе, он избрал Гаррисона своей мишенью. Вслед за Брадлеем Блисс признавал лишь метод лунных расстояний. Он объявил, что так называемая точность Часов — случайное совпадение и не означает, что в следующем плавании они будут вести себя так же.

Никто из астрономов и адмиралов понятия не имел, как устроен хронометр Гаррисона и за счёт чего сохраняет такое постоянство хода. Возможно, они бы и не поняли, но с наступлением 1763 года начали требовать от Гаррисона объяснений. Отчасти ими двигало научное любопытство, отчасти — соображения национальной безопасности. Для метода лунных расстояний требовалось знать время астрономических наблюдений, и по всему выходило, что часы Гаррисона справляются с этой задачей лучше других. Они даже могут заменить метод лунных расстояний ненастными ночами, когда не видно Луны и звёзд. А Джон Гаррисон не молодеет. Что, если он скончается и унесёт тайну хронометра в могилу? Что, если Уильям вместе с часами сгинет в морской пучине? Комиссия желала получить все сведения о механизме, прежде чем хронометр вновь пустится в опасное плавание по волнам.

Французское правительство отрядило в Лондон небольшой контингент часовщиков во главе с Фердинандом Берту, чтобы те попытались выведать у Гаррисона его секреты. Гаррисон, с понятной по тем временам подозрительностью, французов прогнал, а от соотечественников потребовал гарантий, что его идеи никто не украдёт. В качестве такой гарантии изобретателя устроили бы пять тысяч фунтов от парламента, но переговоры быстро зашли в тупик. В итоге стороны остались при своём: Гаррисон не получил денег, комиссия не получила объяснений и чертежей.

Наконец в марте 1764 года Уильям и его друг Томас Уайетт взошли на борт военного корабля «Тартар» и вместе с H-4 отплыли к Барбадосу. Капитан «Тартара», сэр Джон Линдси, надзирал за первым этапом испытаний, то есть до самой Вест-Индии.

15 мая Уильям сошёл на берег, чтобы сравнить заметки с астрономами, прибывшими раньше на «Принцессе Луизе», и сразу увидел знакомое лицо. Здесь, в обсерватории, построенной, чтобы оценить точность H-4, Уильяма дожидался верный клеврет Натаниеля Блисса — Невил Маскелайн собственной персоной.

Маскелайн уже пожаловался местному обществу, что и сам проходит повторные испытания. В экспедиции на остров Святой Елены, хвастался астроном, метод лунных расстояний зарекомендовал себя как нельзя лучше, плавание к Барбадосу устранило последние сомнения, и теперь-то он наверняка получит заслуженную награду.

Услышав об этом, Уильям и капитан Линдси заявили, что Маскелайн как заинтересованное лицо не вправе оценивать H-4. Астроном сперва разозлился, потом занервничал. В таком взвинченном состоянии он не смог провести наблюдения — хотя все свидетели уверяют, что на небе не было ни облачка.

12. Повесть о двух портретах

Нестройно, грубо музыка звучит,

Когда не в лад играют музыканты!

Вот так же и с мелодией души.

Губил я время, — ныне мстит оно,

Меня губя, — я сделался часами,

Минуты — мысли.

В. Шекспир. Ричард II[4]

До наших дней дошли два прижизненных изображения Джона Гаррисона. Первое — парадный масляный портрет, написанный Томасом Кингом в октябре 1765 — марте 1766-го. Второе — гравюра, сделанная в 1767 году Пьером-Жозефом Тассером с портрета и повторяющая его почти во всём. Вернее даже — во всех деталях, кроме одной. И за ней угадывается скорбная повесть об унижениях и отчаянии.

Портрет висит сейчас в галерее старой Королевской обсерватории. На нём изображен человек солидный и значительный. Гаррисон, облачённый в шоколадного цвета сюртук и панталоны, сидит в окружении своих изобретений: справа от него H-3, за спиной — маятниковый регулятор, сделанный им для проверки собственных часов. Осанка прямая, на лице довольное (но не самодовольное!) сознание жизненного успеха. На голове белый парик, кожа гладкая, чистая. (В истории о том, как Гаррисон ребёнком слушал тиканье лежащих рядом часов, утверждается, что в то время он болел оспой. Напрашивается вывод, что либо история выдумана, либо маленький Джон чудесным образом исцелился, либо художник не стал изображать оспины.)

Глаза хоть и старческие, слезящиеся (как-никак Гаррисону на портрете семьдесят с лишним), но смотрят уверенно и прямо. Только сведённые брови да морщина между ними выдают гнетущую тревогу и настороженность. Левая рука упирается в бок, правая лежит на столе, в её ладони... карманные часы Джефриса!