Долгота дней

Январское утро, когда Каролина ушла встречать гумконвой, выдалось на диво спокойным. Баня не работала несколько дней по причине отсутствия воды. Сократ к этому времени уже знал, что «Пятый Рим» не зависит от «Горводоканала». Однако если бы баня сейчас заработала, пожалуй, их всех, сотрудников «Пятого Рима», запытали бы до смерти в подвалах контрразведки. Откуда бы, спросили вежливые русофилы, у вас в трубах вода, когда ее нет нигде? Откуда пар, если котельная стоит? И что бы Сократ им ответил? К Гредису у соответствующих органов и без того накопилось множество вопросов. А потому, надеясь на лучшее, профессор не торопясь перечитывал Вергилия и пил обжигающий кофе — единственный продукт, запасы которого в доме не иссякали.

Лиза, всю ночь рисовавшая свои кляксы, спала. Кошка Герда, сидя у окна, изучала выстуженный мир за окном. Отвлекшись на секунду от текста, чтобы ее погладить, профессор внезапно понял, что они с кошкой голодны. На скорую руку собирая завтрак, тихо напевал:

— Вот цветет картошка, зеленеет лук. По полю шагает колорадский жук. Он еще не знает ничего о том, что его поймает львовский агроном.

В дверь позвонили. Он открыл. На пороге, дрожа, постанывая и тихо подвывая, стоял Вересаев. К груди прижимал бутылку водки, но толком сказать ничего не мог.

— Что с тобой, Коленька?

Вересаев всхлипнул и припал трясущейся головой к груди Сократа. Словно циклоп решил поплакать за свою тяжелую жизнь на груди Одиссея. Массажист, не глядя на нервы, был раза в два крупнее профессора.

— Плохо дело! — поставил диагноз Гредис и втянул Колю в квартиру. — Ты живой?

— Не знаю, Иваныч! Ничего не знаю!

— Зачем же употреблять в таких количествах, Николай Николаевич?! Ты же обязанности скоро не сможешь исправлять! Сил не останется! — профессор покачал головой.

— Я — химик! — твердо произнес Вересаев, протягивая профессору бутылку. — А химик должен пить!

— Хорошо! — кивнул Гредис. — Но только по соточке! Имей в виду, в любую минуту может нагрянуть моя благоверная. И вот тогда нам с тобой несдобровать.

Усадив Вересаева на стул, профессор поставил на стол рюмки, вскрыл бутылку и, раскладывая глазунью на тарелки, машинально допел: — В баночку посадит, лапки оторвет. Голову отрубит, и жучок умрет. Будут плакать детки и его жена. Без отца останется целая семья.

Коля сделал круглые глаза и неожиданно твердым голосом спросил:

— Как ты можешь? После всего этого! Как ты можешь так шутить?!

— Как же именно?! — удивился профессор.

— Про жуков! — сказал Николай и заплакал. — Это ужас, Сократ Иванович! Гребаный кошмар! Их всех порезали, побили! Жуки! Боже мой! Никогда-никогда, никогда не думал, что доживу до такого! Апокалипсис, в натуре! Им бы, в сущности, питаться картошкой. Но как же, как же так можно?! О, млять, что за ужас! Наливай, профессор, ибо хрень творится в мире, и нам, по ходу, ее не пережить!

— Обожди, кто кого порезал? — нахмурился Сократ, дунул в рюмки, разлил водку. — Кому питаться, какой картошкой? Ты о чем, милейший?

— На базаре! — твердо произнес Коля, взял рюмку, выплеснул ее содержимое себе в глотку и поставил ее снова у тарелки профессора. — Наливай!

— Э, нет, уважаемый! — покачал головой профессор. — Съешь яйцо, а затем расскажи, что случилось! — он наклонил голову и пристально вгляделся в глаза Коли. — Или вообще ничего не случилось, — Гредис проницательно сверкнул стеклами очков, — а все дело единственно в синдроме абстиненции — и только в нем одном?

Николай Николаевич сделал страшные глаза, необыкновенным усилием воли поднялся со стула, подошел к маленькому пузатому телевизору, стоящему у микроволновки, и включил его. В кадре замелькали части изуродованных человеческих тел. Диктор, между тем, говорил:

— …В момент, когда началась раздача гуманитарной помощи, прозвучали страшные взрывы, унесшие жизни ни в чем не повинных людей. Двадцать человек убито, двенадцать ранено. Таков общий итог минометного обстрела, произведенного войсками ВСУ…

В этот момент в кадр попали части туловища и голова лежащей на земле Каролины. Гредис больше ничего не слышал. Хотя камера считанные секунды скользила по мертвому лицу и разрозненным частям тела его жены, он преотличным образом успел разглядеть все самое существенное. Профессор имел фотографическую память. И знал, что до конца жизни не сможет забыть ни это лицо, ни эти глаза, ни человеческие внутренности на мокром от крови снегу.