Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

Невольники озирались по сторонам, гомонили на своих тарабарских наречиях и вели себя почти по-людски. Они ведь знали, что их ждёт, более не думали, что их зарежут, как скотину, даже понимали, что их владельцы будут отчасти заинтересованы поддерживать их существование столь долго, сколь это будет возможно. Кроме того, рабы знали, что, пока они живы, им нечего терять, кроме самой жизни.

И это моя заслуга! — с гордостью думал я, идя рядом с ними, такой же неприкрытый в своей наготе и такой же умащенный маслом и блестящий, как они, чтобы на аукционе пускать пыль в глаза плантаторам. Я, Джон Сильвер, затесавшийся среди рабов голый и бледнокожий морской волк, своей неумолчной болтовнёй придал смысл их жизни в аду, познакомил с её условиями и объяснил, чем чревато безропотное подчинение ей. В этом мне не мог помешать даже Баттеруорт, пока был жив. Превратив меня в раба, он сделал хуже себе и другим. Теперь на продажу будет выставлен… рассадник будущей смуты.

Следом за нами волоклись матросы с «Беззаботного», осунувшиеся, грустные, больные, страстно желавшие одного — напиться и забыть свою горькую долю. Их вид был типичен для любой команды, которая ходила в рейс за невольниками, и в этом не было ничего удивительного. Они не понимали ценности жизни, только знали, что её можно и нужно утопить в вине. В их отношении тоже можно было усмотреть своеобразную месть, однако я был к такой мести непричастен.

23

На следующий день после того как «Беззаботный» бросил якорь на рейде, меня вместе с другими рабами гнали, как стадо баранов, до самого форта на острове Сент-Томас.[18] Там нас запихнули в складские помещения и до отвала накормили кашей, посыпанной толстым слоем сахара, свежим мясом с салом и овощами и напоили скверным ромом — тем, что чернокожие называют «смерть дьяволу». Разве не для этого они его и употребляли — чтобы убить дьявола в том аду, который назывался их жизнью?

Скьюдамор пошёл к рабам посмотреть, не получится ли у него в последнюю минуту подлечить как-нибудь тех, чьи недуги особенно бросались в глаза — он хотел выбить то, что ему причиталось, всё до последнего шиллинга. Троим, страдавшим поносом, он заткнул зад, как пробкой, обрывком каната — один из обычных трюков.

Четыре дня нас откармливали, мыли, натирали маслом, а тем временем всем плантаторам на острове сообщили о том, что привезли новую партию рабов, которых будут продавать в ближайшее воскресенье после обедни.

За день до этого всенародного праздника Скьюдамор отвёл меня в сторонку.

— Сильвер, — сказал он, — мне больно видеть тебя здесь среди других. Хотя ты и согласился на работу по договору и твоё тело прикрыто каким-то рваньём, белизна твоей кожи режет глаз. Черномазые могут подумать, что между ними и нами нет никакой разницы.

— Я тут ни при чём, — ответил я.

— Ещё не поздно передумать, — сказал Скьюдамор.

— Чтобы меня судили, а потом повесили! Нет уж, раз бунтовщики, давшие присягу, удовольствуются тем, что меня продадут как наёмного работника, то я предпочитаю именно это, а не суд, который может закончиться только верёвкой.

— Ты забываешь, что я могу дать свидетельские показания.

— Ни в коем случае, — ответил я. — Я знаю, что ты желаешь мне добра. Но единственный, кто мог бы подтвердить твои слова, — Баттеруорт, а он мёртв. И выходит, что один простой лекарь должен выступить против шестерых свидетелей. Я не могу так рисковать.

Я, конечно, не признался в том, о чём на самом деле думал: больше всего я боялся, что Скьюдамор затащит меня в суд, а потом наговорит такого, что меня тут же отправят на тот свет. А он опасался, что я останусь жить, хотя бы и рабом; я думаю, он наконец понял: со мной шутки плохи. Жизнь — это не игра, как воображал Скьюдамор, в игре есть правила. А когда речь идёт о жизни и смерти, никакие правила не действуют. И тут не поможет, что ты шулер, как Скьюдамор и многие другие образованные люди.

В день аукциона нас выпустили в обнесённый оградой двор. Ожидавшие начала аукциона гроздьями висели на ограде или стояли группами, возбуждённо что-то обсуждая. В толпе смеялись, кричали, шушукались, перешёптывались, тыча в нас пальцем. Выкрикивали весёлые, дерзкие, обидные слова. Если быть честным, то насмешки в основном относились ко мне. Без всяких сомнений на этом рынке мяса я был самой большой диковиной.

Я поискал глазами женщину, которая мне приглянулась. Она стояла отдельно от всех, её взгляд был высокомерен, будто до нас ей не было никакого дела. Я пробрался сквозь толпу и встал перед ней. Я увидел то, что хотел: она из тех, кто не склоняется ни перед кем, даже передо мной. Но она ответила на мой взгляд и усмехнулась.