Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

И после смерти Флинта мы оставались безымянным, внушающим ужас, призраком. Мы так хорошо скрывали наши действия, что ни у кого не было доказательств, что мы существуем на самом деле. Я осмелился вернуться в Бристоль, где и открыл таверну «Подзорная труба», чтобы найти Билли Бонса и эту проклятую карту. Я послал за Долорес, и вскоре мы, чёрт возьми, стали, подобно многим другим, солидными жителями Бристоля.

Иногда мне было жаль Флинта, равно тому, как ты, Джим, испытывал жалость ко мне. Флинт внушил себе, что он может спасти жизнь несчастным морякам и сделать их бытие счастливее. Он от всего сердца ненавидел судовладельцев и капитанов, которые по всем правилам считались хорошими. Нет, у него явно было что-то с головой. Хотя в последние дни жизни между периодами опьянения и приступами бешенства Флинта наступали прояснения.

Однажды тёплой звёздной ночью где-то в Атлантике, когда мы выжидали и «Морж» мягко покачивался на мёртвой зыби, а лёгкий тёплый ветерок, наполнял паруса спереди, Флинт позвал меня. Он сидел за единственным столом, который был у него в каюте. Масляная лампа, та самая, которая сейчас висит у меня в кабинете, отбрасывала причудливые тени на его измождённое лицо.

— Сядьте, Сильвер! — сказал он. — Составьте мне компанию, давайте выпьем по стаканчику рома!

Я сел напротив него, он крепкой рукой наполнил до краёв два стакана.

— Вы единственный толковый человек на этом корабле, — сказал он. — От меня самого не больше толку, чем от остальных.

Он замолчал, словно желая услышать подтверждение, но что я мог на это сказать?

— Почему вы не стали капитаном? — спросил он.

— Чтобы не связывать себе руки, — ответил я.

— А у меня они разве связаны? Чем?

— Вас могут сместить с должности. А Джона Сильвера никто не может сместить.

Флинт посмотрел на меня долгим пристальным взглядом. Он хотел понять, не угрожаю ли я ему смещением с должности.

— Сильвер, — сказал он после затянувшейся паузы, — вас никогда не раскусишь.

— Да уж, — хохотнул я. — Надеюсь. Это было бы хуже смерти.

Флинт рассматривал стакан с ромом, как будто это был магический кристалл.

— Это верно, Сильвер, — произнёс он. — Верно, говорю я. Вы единственный, с кем можно иметь дело. У вас есть собственное мнение. Ответьте на мой вопрос: я теряю рассудок? Скажите честно, Сильвер. Вы ведь знаете, что я не трону ни волоска на вашей голове.

— Не знаю, — сказал я со всей откровенностью. — Не знаю, каким количеством этого добра вы располагаете, чтобы его терять. Но иногда кажется, что вы хотите погубить всех нас и в первую очередь самого себя без всякой пользы для кого-либо.

— Понимаю, — сказал Флинт надтреснутым голосом и отпил большой глоток рома. — Понимаю. Я думал, что знаю, чего хочу в этой жизни. Прикончить как можно больше негодяев. Убрать их из этого мира. Отомстить за всех убитых моряков, вот какие цели я ставил перед собой. Но теперь я пришёл к выводу: мы не что иное, как мушиное дерьмо, что бы мы ни делали. Я — грозный пират Флинт, но если я хочу остаться в живых, я даже не могу громко произнести своё имя. У меня не стало имени и, чёрт возьми, ни у кого из нас теперь нет имени. Мы не в счёт. В глазах мира мы — ноль, и ничего больше. Что такое один человек, Сильвер? Ничего, абсолютно ничего. Но вы ведь что-то собой представляете, вы образованы, начитаны. Чёртов Кромвель отправил десять тысяч ирландских и шотландских заключённых на Барбадос. Ни один из них не выжил. Ни один, Сильвер. Кто теперь их помнит, каждого, о чём они думали, чего желали? Их нет, испарились, как роса. Знаете, что мне рассказывал старый буканьер? Испанцы послали группу солдат для истребления индейцев. Один солдат прижал индейца копьём к дереву. У индейца был всего лишь нож, так что он мог уже прощаться с жизнью. И что же он делает? Бросается вперёд, и копьё протыкает его тело, но он успевает заколоть испанца ножом. Оба умирают в объятиях друг друга. Зачем? Какая от этого польза? Никакой. Пыль в памяти людей, и всё. Или возьмите монахов, которых Олонне вынудил поставить лестницы к стенам, окружающим Картахену. Он возомнил, что испанцы не будут стрелять в своих священнослужителей. Но и Богу и испанцам просто плевать на нескольких жалких монахов, сколько бы они ни молились за свои жизни. Их застрелили всех до единого. Кому какое дело до всего этого, Сильвер? Будет в мире на несколько монахов больше или меньше, на одного испанского солдата, одного индейца или десять тысяч узников, не имеет значения. А матросы, как вы думаете, сколько их погибает? Ежегодно несколько тысяч только на судах под английским флагом. И что они имеют за это? Решительно ничего, оказывается, они не заслужили даже приличных похорон. Мушиное дерьмо, вот что мы все собой представляем, Сильвер, то есть нас не берут в расчёт. И правильно. Так, может, лучше сразу покончить с таким жалким существованием, может, это и есть самое разумное? Нет никаких оснований задерживаться в этом мире. Такой человек, как я, здесь совершенно лишний, Сильвер. Абсолютно ненужный.