Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

Но вот я всё же написал и рассказал об этом, и даже имел мужество произнести то, последнее, правда, вполголоса: хорошие годы провёл я с Флинтом на «Морже». Мы ходили сначала в Вест-Индию, затем по треугольнику. Только на третьем году мы подошли к Мадагаскару. Я, как и обещал, ссадил на берег Джека и его соплеменников, к огорчению Флинта и других, ибо на «Морже» был закон: никто не должен уходить с корабля до тех пор, пока команду не распустят. Но в тот момент ни один не осмелился перечить мне, даже Флинт, не говоря уж о такой мелкоте, как Джордж Мерри, Джоб Андерсон или подхалим Бен Ганн. Джеку и его сородичам отдали мою долю добычи, кроме драгоценных камней и наличных денег, и они обосновались на утёсе у залива Рантер, счастливые, как дети, и стали там жить, ожидая меня.

А по дороге назад в Вест-Индию я схватился с Девалем. Устав от его косых, полных ненависти взглядов, я решил для себя, что надо заставить его замолчать, и, если потребуется, навеки. В тот же день, когда мы увидели Барбадос, моя чаша терпения лопнула. Из залеченной, но всё ещё огромной пасти Израэля Хендса Деваль, как, впрочем, и другие члены команды, услышал рассказ о живущих на берегу моих рабах, свободу которым я выкупил, и о моей женщине. И когда я стоял, опираясь на поручни, и думал о Долорес, я услышал, чёрт возьми, писклявый голос Деваля, распевающего по-английски песню с такими словами:

Ирландку имел я однажды. Толста и ленива была.
Теперь негритянка со мною. Она меня сводит с ума.[30]

И прежде чем я успел что-то сделать, вся команда, развеселившись оттого, что они увидели землю, подхватила песню, и эти две строчки выкрикивались хором ещё раз столь громко, что даже чайки замолкли. Я обернулся и увидел Деваля, глазевшего на меня с невыразимо самодовольной ухмылкой. Но когда он заметил, что я на него смотрю, даю слово, его гнусная ухмылка тотчас исчезла.

Чудовищным рёвом я заставил всех замолчать, после чего схватил Деваля за горло и стал сжимать, едва не удавив. Потом я разжал пальцы и объяснил ему в присутствии всей команды, что он — жалкая гнида, таракан. И, распалившись, рассказал, что его герой Данн — сволочь, что он пытался меня убить и что в результате я сам убил его, как он того и заслуживал.

— Он был ненормальный, — кричал я и рассказал, как всё было на самом деле. — А то зачем бы ему таскать за собой такого никчёмного матроса?

Деваль побледнел, словно покойник, и я, возможно, и проследил бы за действием своих слов, и смог бы принять меры, если бы в этот миг вахтенный не закричал, что на горизонте появился парус. После чего произошло то, что известно: мы взяли приз — корабль «Роза», я остался без ноги, Деваль тоже, и мне дали новое имя — Окорок, который знает себе цену.

Затем мы год ходили в Вест-Индии, пока Флинт не упился до смерти в Саванне. Именно в том году Флинт потерял рассудок, то малое, что у него было, и именно тогда о нём пошёл слух как о самом жестоком и кровавом пирате, когда-либо бороздившем океаны. А я вам скажу: Флинт считал, что лучше погибнуть в бою, чем признать своё поражение. Он действительно был из тех, кто готов умереть за то, чтобы его жизнь имела смысл. Но разве это ему помогло? Чёрта с два!

Отбросив всякую осторожность, он хотел кричать на весь мир: вот идёт пират Флинт, гроза морей, последний из всех пиратов, кто умеет и смеет стращать человечество, запугивая до смерти. Но ведь нельзя в течение долгого времени изображать страшного и непримиримого, не став таким на самом деле, даже если ты делаешь это, подобно Флинту, с похвальными намерениями. И что же человеку остаётся, если не сумасшествие или внезапная смерть, если вообще в этом есть какой-то смысл?

Если бы не я, нас всех тогда поймали и убили бы или повесили. Я, всю жизнь ходивший в море в перчатках, чтобы руки меня не выдавали, я, так хорошо устроивший Долорес на берегу и своих людей на борту, теперь должен был на всё махнуть рукой, чтобы Флинт со своей болезнью и залитым ромом разумом обрёк нас на погибель? Ну уж дудки! Я проследил, чтобы «Морж», как и раньше, изменял свой облик перед каждым нападением. Я побеспокоился о том, чтобы экипаж не раскрывал рта перед чужеземцами, даже чтобы помалкивали на берегу. Я позаботился о том, чтобы мы продолжали быть призраком, появляющимся из ниоткуда и исчезающим, оставляя после себя страх и ужас. Я сдерживал Флинта, когда он хотел напасть на корабль, если не было уверенности в победе. Если кто-либо ведёт счёт, то он должен отметить, что я в течение этого года спас от гибели много сотен человеческих жизней, включая свою собственную.