Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

Эдвард Ингленд знал, о чём толкует. Его родители, поведал он мне, принимали участие во всех мыслимых и немыслимых восстаниях против англичан, в результате чего потеряли всё своё имущество, в том числе, если можно так выразиться, и своего отрока-сына, которому осточертела жизнь беглеца и преследуемого — когда не спишь двух ночей кряду на одном месте, когда ты вечно голоден и нет рядом сверстников, с которыми можно вместе поозорничать. В конце концов родителей схватили в пещере в горах Уиклоу, а самого Ингленда собирались в тот же день отправить в дом призрения, но он улепетнул в Корк. Он хотел заняться сельским хозяйством, дабы, по его словам, обрести под ногами твёрдую почву вместо трясины, к которой привык с первого дня своей жизни. И что же произошло? Став крестьянином, парень вроде бы осел, перестал кочевать, зато всё больше погрязал в заболоченной глине и вонючем навозе. Такое существование тоже оказалось ему не по нраву. Он понял, что его прежняя беготня вошла ему в плоть и кровь, а потому он не создан для тихого и мирного житья. Тогда он подался в Кинсейл, рассчитывая пойти в рыбаки и наслаждаться вольготной жизнью на море, как её называли неосведомлённые. Ведь на самом деле жизнь эта — каторжный труд на одних и тех же отмелях, день за днём, туда-сюда, без отдыха и срока, если только не разыграется непогода и не прекратит на время всякую работу. Да и тогда, глядишь, посадят следить за якорем или за швартовыми! Это тоже было не по нему. Ингленд стал находить смысл в моряцкой жизни, только когда познакомился с Данном. На его судне тебя никто не торопил — разумеется, если ты ворочал мозгами, умел предвидеть возможные ловушки и заранее обойти их. Более того, здесь даже нужно было побольше спать и чувствовать себя отдохнувшим, чтобы, завидев на горизонте паруса таможенных надзирателей, не совершать от усталости глупых ошибок.

— Вот почему, — сказал Ингленд, — послушай доброго совета и ложись спать.

— Я знаю свои силы, — ответствовал я.

И мне кажется, я их всех здорово удивлял своей выносливостью. Без передыху и поблажек, с радостными воплями, шутками и смехом — вот я был какой, и эти мои отличительные свойства остались со мной навсегда, только потом я ещё научился внушать людям страх.

На подступах к Сен-Мало, когда по правому борту у нас вырисовывались в лунном свете контуры мыса Фреэль, руль доверили мне, хотя Данн с Элайзой остались рядом. Данн заранее описал мне курс и ориентиры, и для меня это было вроде экзамена на звание подмастерья. И я, чёрт подери, завёл нас в гавань так, что Данну ни разу не пришлось поправлять меня. Я исполнился непомерной гордости и восхищения самим собой… пока Элайза не вернула меня на землю, где мне, вероятно, и было самое место.

— Просто удивительно, что, при всей своей тупости, ты так быстро схватываешь новое.

Она произнесла эти слова ласково, но они всё равно резанули мой гордый слух. Почему ей всегда нужно было испортить человеку радость? Может, она просто боялась, что я из тех, кто идёт своим, и ничьим иным, путём, что я не стану мириться ни с одной мелочью, ведь я показал себя способным на бунт? На самом деле я всегда мирился почти со всем, во всяком случае, пока это служило благородной цели: моим собственным интересам.

Несколько омрачал мой первый выход на «Дейне» ещё только Деваль. Когда мы выбирали якорный канат, он не успевал включиться в работу и ему приходилось укладывать канат в бухту, принимая его от меня. Когда мы меняли паруса, он двигался настолько медленно, что больше путался под ногами; чему-чему, а поднимать и рифить паруса я на «Леди Марии» выучился отменно. Когда мы в кои-то веки швартовались у причала, я вязал беседочные узлы одной рукой, а Девалю требовались обе, причём он умел вязать их только в одну сторону. Когда мы подвешивали шлюпку на боканцах, Девалев форштевень едва приподнимался над поверхностью воды, в то время как моя корма уже достигала планшири. Нет, честное сравнение между нами свидетельствовало о том, что моряк он, прямо скажем, неважнецкий.

Я спросил у Ингленда, как Данна угораздило взять в матросы такого неумеху.

— У каждой медали по меньшей мере две стороны, — сказал Ингленд с присущей ему рассудительностью, о которой впоследствии узнали многие. — Удобно иметь на борту француза.

— Наверное, можно было найти кого-нибудь получше, — возразил я.

— Не среди нашего брата, — отозвался Ингленд. — Много ли ты встречал бывалых моряков, которые бы легко изъяснялись на чужом для себя языке? Я имею в виду, на берегу…

Я принуждён был согласиться с ним. На борту «Леди Марии» были представлены все возможные языки (за исключением — по причине войны — испанского и французского), но для общения мы пользовались собственным матросским жаргоном, то бишь тарабарской смесью. А вот кто бы сумел объясниться на суше так, чтобы его поняли? Да пожалуй, никто.

— Кроме того…

Ингленд замялся.

— …Если уж приходится делать выбор, разве не естественно бывает выбрать своего ближнего?

— Своего ближнего? — подхватил я. — Ты это про кого?