Доля ангелов

«…А теперь о перстне, что я оставил тебе.

Осенью двадцать восьмого года я оказался в Новониколаевске. После разгрома Колчака множество бывших золотопогонников пробирались в Западную Монголию через красноармейские пикеты. Ты знаешь, я недолго воевал в белой армии, до революции закончил два класса пехотного училища. Рослых, чисто одетых мужчин хватали прямо на улицах. Два дня я провел у знакомой барышни, пока не решился на побег через оцепление города. Конный разъезд красноармейцев взял меня по ее наводке.

За день до этого сгорел старый Новониколаевский острог и всех арестованных рассовали по подвалам, некоторых держали в отсыревших погребах, но мне „повезло“. Меня отвезли в бывшее Дворянское собрание, там теперь располагалось губернское ЧК, и заперли в подвале. Я не сразу понял, что не один. На полу в углу лежал человек. Электричества в городе не было. В окошко под потолком сочился лунный свет. Мой сосед походил на живого мертвеца, лишь огромные глаза жили на бледном вспухшем лице. Безумие и жестокая мысль попеременно мешались и вспыхивали в них.

— За что взяли? — отрывисто спросил он.

— Одна уездная красотка, теперь продажная сексотка, меня сосватала с тюрьмой, а я мечтал попасть домой, — ответил я неожиданным куплетом.

— И тебя предали! Баба? Я баб ненавижу. Тех, которые забыли, зачем родились бабами. Везде вырезал курящих, проституток, комиссарских шлюх. Но с другой стороны, женщина отвращает от смерти. Если двое ко мне попадали: мужик и баба молодая, я их в ночь перед расстрелом вместе сводил, а утром, все… Страшно это. Завтра и в меня из семи стволов жахнут…

Он нервно закуривал маленькие папироски и сразу бросал:

— Мало я их перевешал. Тысячелетия они ждали этот день. Теперь дорвались и вцепились, не только русского духа скоро не останется, но и немецкого. Я чистокровный немец, в моей крови и тевтонский крестоносец, и чернокнижник, и пират. В моей крови верность долгу и служба идее. Это было непонятно даже моим офицерам: попойки, мародерство, славянская распущенность. Я запретил пить. Десятерых, пойманных на месте, велел бросить в ледяную реку. Двое или трое выплыли. Те, кто видел посинелые трупы, бросили пить.

И тут я понял: рядом со мной на гнилой соломе сидел Роман Унгерн, Кровавый Барон! О его зверствах ходили легенды. Своей крайней жестокостью этот человек словно хотел стать выше жизни и смерти. Он был пойман в конце августа в Монголии и привезен в Новониколаевск, тогдашнюю столицу Красной Сибири.

Он тер виски и судорожно терзал свой большой череп, вспоминая предательство своих генералов:

— Грязные псы! В спину убили верного Резухина и увели войско в Маньчжурию. Я еще верил в своих монголов, но без армии они уже не верили мне, Живому Богу Войны. Едва я прискакал, желтые накинулись стаей, разоружили и бросили умирать, связанного. Красные пришли на третий день. Я сделал все, чтобы умереть, видишь? Но это все равно, что обыграть черта в карты.

Он отогнул ворот шинели. На его шее чернела борозда:

— Хотел повеситься, но ремень оказался слишком широким. Завтра убьют. Все будет оболгано — и мое имя, и жизнь, и смерть. Блюхер, тевтонская свинья, предлагал мне сотрудничать с большевиками. Я сказал ему по-немецки, что любая сделка с нечистью уже бесчестие. Вот колчаковцев жаль. Хорошие были солдаты… А, плевать… Все равно расстрел, — пробормотал он и пальцами разорвал подкладку шинели. Он достал из обрывков ватина что-то слабо мерцающее в лунном свете. В его руке был перстень с крупным камнем.

— Это перстень Чингисхана, ключ Шамбалы. Два раза я посылал гонца в Тибет. Первый раз он привез мне только верительные грамоты тибетских лам, второй раз не вернулся вовсе. Живой Бог, ты обманул меня!

Он негромко засмеялся. Зловещий смех, похожий на кашель замер. Сжимая в кулаке перстень, он всматривался в камень:

— Смотри, на нем проступает кровь. Грядет великая война. Европа обречена. Желтолицые орды пройдут по Европе, копыта их лошадей вытопчут ваши города. Я вижу, как поднимается Великий древний Китай. Я не умру! Я обязательно приду туда, чтобы возглавить новый крестовый поход, поход желтой веры. Мы сравняем с землей ваши прогнившие церкви и города, мы очистим человечество от сорняков, и наше знамя, вымоченное в ритуальной крови, заплещет на всех континентах! После того как священный круг замкнется, мы с тобой вернемся в Агарти! Мы будем носить белые одежды, говорить на санскрите и жить по принципам Ригведы. Мы обретем забытый Европой закон! Вечный закон, растворившийся в водах Ганга и Индийского океана, восторжествует… Я вижу воинов, много воинов! Их черные с золотом стяги плещутся на ледяных ветрах. Ты говоришь, они мертвы?

Да, это армия мертвецов, это моя дикая охота, дивизия призраков, и я снова веду их на Ургу…

Он почти насильно вложил в мою ладонь тяжелый, теплый перстень:

— Рубин приведет тебя в царство Агарти. Там, на вершинах, ты найдешь людей, которые еще не забыли своих арийских предков. На границе Индии и Китая возродится великая империя и вновь засияет свет Севера!

Передо мной стоял ледяной воин с прожигающим насквозь взглядом пророка. Я догадывался, что этот человек давно безумен, но ему надо было выговориться в эту свою последнюю ночь.

— Я хотел создать новую монархию от Китая до Каспийского моря. Я строил свою империю на принципах Чингисхана. Он делил человечество не по цвету кожи или принадлежности к вере, а по природным качествам. Человечество разделено на неравные части. Есть люди „длинной воли“, герои и рыцари. Есть трусливые эгоисты, двуногие животные. А есть и третьи: это жестокие и умные бесы, погибель Земли.

Он заметался по камере, ощупывая и простукивая стены:

— Бежать! Бежать… Нет, отсюда уже не выбраться, завтра нас обыщут, перстень найдут и тогда… Ты еще молод, у тебя гибкие кости. Ты пролезешь здесь.

Он показал на узкую щель под самым потолком:

— Становись мне на плечи, когда эти холуи хватятся, будет поздно. Ты вернешь перстень ламам. Я расскажу тебе, как туда добраться. Нет, я уже не помню дорогу… Ничего, перстень сам поведет тебя. Однажды семьдесят пуль изрешетили мою шинель и седло, но перстень был на моей руке, и ни одна пуля не коснулась тела.

Он подсадил меня, и я сумел, подтянувшись на руках, протиснуться в узкое зарешеченное подвальное окно и змеей выползти наружу. Где-то очередями строчил бессонный „Ундервуд“, выстреливая бесчисленные циркуляры. Оглядевшись, я увидел у коновязи привязанных лошадей. Двое красноармейцев спали, сидя на седлах и привалившись к стене. Я осторожно отвязал дальнюю лошадь, тихонько отвел ее в сторону и медленно проехал мимо сонных часовых.

Полгода я проскитался по тайге. Вышел к Кондяковским приискам и там остался до осени. Перстень был со мной. Несколько раз жизнь моя висела на волоске, но я уходил живым.

Когда ты прочтешь, это письмо, меня уже не будет в живых. Помни, Вера, перстень должен вернуться в Тибет…»