Доля ангелов

«…Май 1953 года запомнился мне шалым, будоражащим ветром, и вместе с первым вешним теплом возвращались освобожденные и реабилитированные.

Люди, отсидевшие по десять-пятнадцать лет, встречались повсюду. Коротко остриженные, в старых выношенных ватниках, опустошенные и больные, они с испугом оглядывались вокруг, чувствуя страх перед внезапно открывшейся свободой. Они походили на жителей другой планеты, которым еще только предстоит освоить новые законы выживания.

Я дал несколько представлений в женских колониях ГУЛАГа. Фокусы и иллюзион перемежались с номерами гипноза и угадывания. Принимали очень тепло: женщины, многие еще молодые и привлекательные, были охвачены энтузиазмом и надеждами на близкое освобождение.

В Москву я возвращался на перекладных. Сначала поездом „Воркута—Вологда“, в Вологде я должен был пересесть на скорый до Москвы. Незнакомая женщина боязливо вошла в мое купе. Села у окна, стараясь не смотреть в мою сторону. Через несколько минут я понял, что не могу отвести от нее глаз. Вскоре между нами завязалась обычная дорожная беседа. Незнакомка отвечала сначала скованно, потом все веселее. Оказалось, она видела меня в лагере во время концерта.

Что можно сказать о молодой, стройной и все еще привлекательной женщине, которая больше четырнадцати лет провела в заключении? Ее радость свободы и любовный голод сквозили в глазах и движениях, и в том, как она курила: жадно, чувственно, немного скосив яркие золотисто-карие глаза, и в том, как смотрела и говорила. Да и нужны ли были слова?

Сознаюсь, в первые минуты я был так ошеломлен ею, что невольно применил свои способности. Гипноз тесно связан с сексуальностью. Взгляд глаза в глаза воспринимается большинством женщин, как любовная магия, но прежде я никогда не злоупотреблял своим даром.

Я все еще не решаюсь назвать ее по имени, хотя столько лет прошло… Ее звали Вера.

Опьянев от близости друг друга, мы сошли с поезда.

Мы были беспечны и веселы. Мы шли по городу, держась за руки, как самые первые, самые невинные влюбленные. В привокзальном ресторане я заказал ей фруктов, мяса и вина. Она поднесла рюмку к лицу, вдохнула аромат и сказала тихо:

— Запах вина называют „долей ангелов“. Я не знала любви и вина шестнадцать лет.

В нарушение всех контрактов с Госконцертом, я остался на неделю в городке, разбуженном весной.

Она ничего не рассказывала мне о лагере и о своей жизни за все эти годы, словно их и не было. Словно только сегодня она впорхнула в мир, коротко остриженная и стройная, как подросток. Мы сняли комнату в частном доме и провели несколько дней в сладком плену. Она волшебно изменилась, стала еще ярче и моложе. Но время шло, и нам обоим нужно было ехать в Москву. Ей оформить документы на реабилитацию; мне разобраться с дирекцией цирка. В Москве мы решили зарегистрироваться.

В последний вечер она была грустна и тиха:

— Оскар, я должна сказать тебе нечто важное — у меня был сын.

— Сколько ему лет?

Она печально усмехнулась:

— Он, должно быть, твой ровесник. Ты — ясновидец, помоги мне разыскать его.

Я всеми силами желал „увидеть“ ее ребенка, но видел только бархатную тьму, похожую на задернутый занавес, так бывало, когда меня спрашивали о человеке, которого уже не было в живых.

Она все поняла по моему лицу и равнодушно глядела в темное, залитое дождем окно. На город накатил черемуховый холод. В стекла стучал ледяной ливень.

— Ничего страшного, — сказала она, — я обязательно разыщу его. Он наверняка попал в один из детских домов. А там сделали все, чтобы он забыл свою мать и отца: „врагов народа“.

— Подожди, милая, сейчас мы спросим о нем алый камень.

Я вынул перстень из шелкового платка в моем кармане.

Она внезапно выхватила перстень из моих рук. Губы ее дрожали.

— Откуда он у тебя, говори! — она приблизилась ко мне, держа за ворот рубашки.

Она словно обезумела. Я вдруг понял, что эта женщина моя мать…

Я молчал. Я был на грани помешательства. И если в Тибете есть чтецы кармы, читающие людской путь по черным и рубиновым кристаллам, то в эту минуту они, должно быть, порвали все свои священные свитки и разбили магические зеркала.

— Говори, где ты взял его? — она держала перстень в кулаке, как гадюку.

По моим щекам текли слезы, „кровавые слезы Эдипа“.

— Не смей плакать, фигляр, — она нервно курила папиросу за папиросой. — Ты знаешь, что это за вещь? Сколько людей погибло из-за него? Этот перстень передал мне муж, перед тем как его забрали в ОГПУ. Когда за мной пришли, я привязала этот перстень на шею своему сыну…

Она зажала ладонью рот и затряслась от немых рыданий. Я выскочил под дождь. Там, в разоренной комнате осталась не моя возлюбленная и не моя давно потерянная мать, а видение, которое я желал бы забыть навсегда.

Я знал то, о чем скоро догадается она: в ее чреве дремала завязь жизни — жестокая печать Эдипова проклятия.

В семь часов вечера она должна была сесть в московский поезд, и я равнодушно ждал этого часа, зная, что когда тронется ее вагон, я уже буду мертв. В моем чемодане, под грудой чистого белья лежал тщательно смазанный трофейный пистолет, тайно купленный в Москве на Тишинском рынке.

Она уехала, небрежно бросив перстень на подушку. Я вынул пистолет, но спусковой крючок раз за разом сухо щелкал и давал осечку. Владелец перстня не мог погибнуть от пули.

Что значит отдельная человеческая травинка под колесом истории, под косой войн, репрессий? И кто виноват, что через шестнадцать лет разлуки мать не узнала потерянного сына и в жажде любви зачала от него ребенка? Но виновник есть, и всем известно его имя. В основании его империи лежат кости моих родителей и мой страшный Эдипов грех, и пусть я не убивал своего отца, но я радостно служил его убийцам.

Наш сын родился в феврале 1954 года. Он был записан на девичью фамилию матери, как Данилевский. Он вырос, окончил Московский университет и стал геологом. Все годы я издалека следил за его судьбой, помогал деньгами, но так и не решился познакомиться с ним.

После 1964 года я прекратил концертную деятельность и поступил на работу в секретную лабораторию в Крыму. Десять лет я занимался выработкой навыков подводного боя у дельфинов. Благодаря перстню я понимал их язык и достиг необыкновенных результатов в общении с „людьми моря“, но все мои афалины погибли, выполняя боевые задания во время Карибского кризиса.

Я заканчиваю свой труд поздним вечером. На улице свирепо хлещет ливень. Догорает свеча. Когда пишу, всегда ставлю перед собой свечу, чтобы тени прошлого слетались на огонь памяти…»