Доля слабых

Обреченный силач стоял ни жив ни мертв. Обрывочные мысли путались в голове, глаза бестолково моргали. Голос Марка глушили вдруг выросшие в ушах барабаны. Язык прилип к небу, да и сказать было нечего. Парень стоял, опустив глаза, и молчал.

Родичи расступились, образовав вокруг совершившего страшное маленький островок пустоты. Никому не хотелось стоять рядом с убийцей. А трясущийся в гневе старейшина продолжал:

— Молчишь, гаденыш? Так я тебе сам скажу! Ты убил Берту! Убил мою жену, мать моих детей, старого немощного человека! Ты на родича своего руку поднял! — Марк сделал паузу, отдышался, и следующие его слова зазвучали уже значительно тише: — Свидетелей твоего черного дела достаточно. Ты знаешь закон. Убирайся! Ты изгнан!

* * *

Зачинался рассвет. Откуда-то из-за далеких восточных гор робко заглядывали в Долину первые солнечные лучи. Природа вокруг просыпалась, оживала и наполнялась радостью в предвкушении нового дня. А вот на душе у бездумно бредущего по лесу Гамая было отнюдь не весело. Неодолимая печаль, приправленная безысходностью, душила горемыку-изгнанника. Тяжкий груз воспоминаний о содеянном давил похлеще, чем четверо суток дороги. В опухших от недосыпа глазах отражалась тоска. Сердце едко саднило.

Вопреки ожиданиям парня, его странствия с приходом домой не закончились, а лишь обернулись началом другого пути. Узкая звериная тропа ложилась под ноги Гамая, ведя незадачливого силача куда-то на запад. В той стороне вплоть до самой Стены тянулись дикие земли: ни поселков, ни выселок-хуторков, ни людей. Значит, ему туда.

Даже мелкие кражи в Племени случались нечасто — не тот они народ, чтобы воровать, или грабить. Но убийство! Убийц и на памяти древнего Яра набиралось не больше дюжины. Это же самое страшное зло — на родича руку поднять! Редкая драка могла привести к чей-то смерти. Мужики свою силу знают — взаправду своих никто никогда не колотит. Так, кровь из носа пустить, да бока повалять. Бывало, любовь или ненависть, дойдя до предела, толкали выжившего из ума бедолагу к сведению счетов с соперником. Бывало иначе. Гамай как-то слышал историю про одного такого охотника, что жинку свою придушил, поймав на измене. То вроде бы у Волков приключилось полвека назад. А иногда человек мог погибнуть случайно, по глупой нелепости, без чьего бы то ни было умысла. Тогда провинившийся, если такой находился, не считался убийцей и не осуждался так строго. Вообще, изгнанием в Племени только за убийство-то и карали. За все остальные проступки с виновного брался откуп: зерном, мясом, шкурами, или работой. Могли в худшем случае палок отбить, но то очень редко. Позор же.

Вот и с Бертой так вышло — нелепо и глупо. Да, дурак! Да, балбес неуклюжий! Но убивать-то ее не хотел, лишь толкнул. По всему получалось, что старейшина, вынесший Гамаю неоправданно суровый приговор, несправедливо с ним поступил, но бредущий по лесу великан не ощущал обиды на Марка и во всем винил только себя.

Не простившись с родными — хорошо хоть мать не видела этого позора — раздевшись, оставив огниво и нож, Гамай под звонкое молчание немногих собравшихся покинул родное селение. До самого рассвета он медленно брел в неизвестность строго на запад. Теперь ему предстояло вечно прятаться от других людей. Своим он больше не родич. А значит враг. Чем дальше на запад, тем меньше шансов наткнуться на кого из охотников. И Гамай шел. Сначала он помнил куда и зачем он идет, но потом позабыл и просто переставлял ноги.

Вскоре поднявшееся солнце смогло ненадолго прогнать горемычные мысли, и измотанного до не могу силача тут же сморило. Совершенно нагой человек, ибо изгнанным запрещалось с собой уносить даже одежду, не говоря уже об оружии, или запасах чего бы то ни было, опустился на землю и, свернувшись калачиком, погрузился в спасительный сон, спрятавшись в мире грез от мучительных угрызений совести.

В крайне тяжелое для Племени время, могучему, но не самому смекалистому Гамаю выпала очень нелегкая доля. Эти «крайне» и «очень», усиляя друг друга, сводили на нет шансы Гамая дожить до весны, но тот пока не понимал этого. Его волновало другое. Отверженный спал и во сне видел лица родных. Расплывчатый образ ласково улыбавшейся матери тихо, певуче шептал: «Держись, сынок…Не сдавайся…». Морщины на лбу витавшего в грезах охотника постепенно разглаживались, пальцы же, наоборот, все сильнее сжимались в кулаки. Что-что, а сдаваться Гамая не собирался уж точно.

* * *

Кругом была только вода. Кабаз плыл, не зная куда, стараясь добраться до берега. Но разглядеть край реки мешали частые волны, которые, набегая одна за одной, постоянно били в лицо. Река…? В голове что-то крутится, связанное с этим словом… За рекой… Из-за реки… Безродные! Кабаз очнулся и сразу закашлялся под напором льющейся на лицо воды.