Долина белых ягнят

Кантаса не уступила. Чему быть, того не миновать. Коли Самому Чорову отказала, то уж Маремов ее не сломит. Скорей бы открыли детский дом. Тогда можно будет устроить туда Нарчо, а самой, отдав корову, переселиться в аул, где живут родители.

Мату больше ничего не сказал, повернулся и ушел.

Кантаса, повздыхав, решила все-таки отдать корову, когда та отелится. Может, телка удастся оставить себе… Но дальнейшие события разворачивались с быстротой камнепада. Вскоре после ухода председателя пришли двое, обмерили приусадебный участок вдовы. Кантаса подумала, это для определения суммы налога. Но пришельцы, не говоря ни слова, принялись срывать с места и перетаскивать поближе к дому остатки ограды.

— Куда тащите? Рассыплете плетень!

— На топку пойдет, — прозвучал ехидный ответ. — Ограда-то ни к чему. Межи давно распаханы. Помнишь, сама агитировала женщин «все запреты снять». Плетень — тоже запрет, мешает в чужой огород залезть.

— Вас послал Маремов?

— А то кто же? Председатель ясно сказал: «У Кантасы отчуждается половина приусадебного участка». Попользовалась землицей — хватит. Сегодня же вспашем и засеем.

Недолго думая, Кантаса собралась и отправилась в район дать бой Чорову, а мальчику, безуспешно пытавшемуся помешать перетаскивать плетень, наказала: — Ни шагу со двора! Слышишь? Глаз с коровы не своди. Я на них управу найду. Попомнят они у меня этот день!

— Завтра и дом будем передвигать! Ищи скорей управу, — со смехом говорили «землемеры».

Как Чоров посмел лишить земли вдову фронтовика? По мере приближения к исполкому негодование в душе Кантасы росло. Чоров прощелыга, вымогатель… У него на лице не кожа, а жесть. Кантаса поставит его на место, чтоб не зарывался!..

Еще пять минут, и она бы не застала Чорова. Он встретил ее почти у выхода из кабинета, даже не предложил сесть. Под окном фырчала машина. Кантаса не сразу заговорила: не могла отдышаться да и слова исчезли неизвестно куда. Стоит женщина, с чего начать — не знает, внутри все кипит. Чоров не стал ждать, пока она успокоится:

— Я знаю, зачем ты притащилась. Передумала — говори сразу. Мне некогда играть в кошки-мышки.

Кантаса поняла, что и председатель колхоза, и двое «землемеров», и Чоров — одна скала. Любые ее слова, как горох, отскочат от камня.

— Это ты велел отнять у меня приусадебный участок? — вымолвила она все-таки.

— Я, и сюда ты явилась совершенно напрасно. Разве я тебе не сказал тогда на прощанье, что двери исполкома для тебя закрыты?

— Другие двери открыты. Я буду жаловаться!

Чоров презрительно ухмыльнулся:

— Жалуйся куда угодно. Только не господу богу. Он меня в ад пошлет, а у меня бронь на лучшее место в раю. — Чоров натянул пальто, висевшее на нем, точно на вешалке, взял со стола дерматиновую папку с бумагами. — Ты, я помню, толковала что-то о жертвах. Где они? Жалеешь для колхоза куска земли, не говоря уже о корове.

Кантаса поняла: ничего она здесь не добьется. Надо действовать иначе. Она пошла к прокурору — не застала. Писать? Пока с письмом разберутся, опоздаешь посадить овощи в огороде. Ноги стали ватными, в голове гудело. Возвращаться ни с чем нельзя. Крутилась, вертелась по райцентру — вернулась в исполком, прошла мимо двери, где размещался женотдел. Заходить, не заходить? Легонько толкнула дверь — закрыта. Кантаса присела, сама не зная зачем. По коридору, беседуя, шли мужчины. Из их разговора она узнала, что назначен новый директор конзавода.

— Это, значит, я? — спросил Кошроков.

— Да, конечно.

Кантаса вернулась домой к вечеру и пришла в ужас. Отчужденную землю успели вспахать и засеять. От участка осталось соток двенадцать, считая землю под домом, хлевом и курятником. Об огороде даже думать было нечего.

— Многолетними травами засеяли, — уточнил Нарчо, на глазах у которого все это происходило. Они с Цуркой сидели на пороге, вдвоем охраняли корову. Рядом лежал кинжал, с которым Нарчо собирался в партизаны.

Ночью Кантаса не сомкнула глаз. Встав на рассвете, подняла и Нарчо. Решила отвести его к тебе на завод.

— Я помню этот день, — вздохнул Кошроков. — Хорошо помню. — Кантаса ни о чем не рассказывала, просила лишь об одном: пристроить сироту. Ехали сюда — Нарчо поведал мне историю своей семьи. Беды изрешетили кожу на нем… Ничего. Все зарастет, забудется. Правда, Нарчо?

— Ты ординарцем доволен? — спросил Оришев, надеясь, что Кошроков скажет о мальчике что-нибудь доброе.

— Он один у меня. И все на нас двоих возложено. Но мы не ропщем. — Кошроков положил руку на плечо парня и почувствовал, как тот дрожит.

— Кантаса уехала из аула, — закончил Оришев свой рассказ. — Пришла ко мне, говорит: «Возьми мою корову, даром отдаю». Я говорю: «Зачем даром? У нас есть деньги». — «Не надо, — говорит, — ничего. Одного прошу: дай работу». У меня как раз не хватало стряпухи. Я спрашиваю: «Стряпухой пойдешь в бригаду?» — «Пойду, — отвечает, — куда хочешь пойду».