— Какой ты хороший! Не надо больше ничего. Меня и так совесть ест поедом — не я гостей угощаю, а гости меня. Иди, милый; наколешь дров — хорошо, нет — сама наколю. Зови лучше сюда своего Айтека.
Нарчо вышел, огляделся по сторонам. Туман окутал хутор со всех сторон. Откуда-то доносилось куриное квохтанье, вдруг протяжно замычала корова. Нарчо глянул на кривобокую хату поодаль, словно придавленную заросшим бурьяном крышей. «Там живет «козина мама», — подумалось ему. Хата словно присела — будто курица на яйцах. Оград не было видно. Кое-где стояли уцелевшие деревья, можно было разглядеть и огороды у самых хат и поодаль.
Нарчо посмотрел-посмотрел вокруг и принялся за дело. Кряхтя и сопя, отколол от большого бревна кучу щепок, отнес в хату и побежал на конюшню. Там шла утренняя уборка: бородатый старик выметал из стойл свежий, дымящийся конский навоз. Нарчо сразу узнал своего Марема, тот тихонько заржал, вскинул голову. Тузера не было видно.
— Ты куда, пострел? — старик угрожающе поднял метлу, давая понять, что шутить не собирается; видно, принял Нарчо за здешнего мальчишку, вознамерившегося стащить у него охапку сена для коровы, но, присмотревшись, спросил: — Чей такой шустрый?
— Ничей. Я приехал в командировку! — Нарчо очень нравилось слово «командировка». Ему казалось, что достаточно употребить это слово, как люди станут относиться к нему, Нарчо, с уважением и даже почтут за честь оказать ему содействие. — Я хочу посмотреть наших лошадей. Вчера завхоз Михеич разрешил поставить их здесь.
— Каких лошадей? Одна вон стоит непоеная-некормленая с вечера. На другой чуть свет ускакал кто-то… Чего на нее смотреть? На лошадь не глазеть надо, а кормить и поить, если ты джигит. Ежели ты губошлеп, то, конечно…
Большего удара для Нарчо быть не могло. Хороши табунщики! За таких в ауле никто своих дочерей и замуж не отдаст. Жаль было смотреть на голодного гнедого мерина. Бедный Марем! Комиссар глянул бы на Нарчо с презрением. «Это так ты заботишься о боевом друге? Мне такой ординарец не нужен». И, конечно, не взял бы Нарчо на фронт… Мальчик жалобным голосом сказал:
— Я думал, Айтек задал им корм.
— Какой Айтек?
— Который уехал. Можно я возьму охапку сена?
— А ты его косил? Чужим коням фураж скармливать — сами на бобах останемся. Зима на носу. Кто знает, какая она будет. Откель пожаловали-то?
— Мы с Кавказа. С конзавода, — с достоинством отвечал Нарчо. Может, старик, услышав про конзавод, уступит?
— Командированные с конзавода? А-а! Вот оно что. Тогда дело другое. Командированные! — заинтересовался старик. — С конзавода.
Нарчо вывел Марема из стойла, почистил, напоил его, снова поставил на место и дал сена. Старик ничего не говорил. Нарчо немедленно принялся помогать старому конюху убирать конюшни (как бы отрабатывая охапку сена). С этим делом он справился так хорошо, что старик даже похвалил его. Марем шумно жевал, временами оглядываясь на хозяина, который рьяно подметал конюшню, убирал вилами навоз, выбрасывал затоптанные подстилки и клал на землю свежую солому. Работа не мешала Нарчо рассказывать о себе, о своем конзаводе и, конечно, о комиссаре, который строго-настрого приказал не возвращаться без кобылиц.
— Батько у тебя дома аль на фронте?
По тому, как мальчик сразу сник, затих, зашмыгал носом, старик догадался, что сказал что-то не то. Конюх замолчал и остановился, опираясь на вилы. Вздохнув, он вытащил из кармана бархатный кисет, из кармана достал газету, скрутил цигарку.
— Матушка-то жива? — выпуская из-под усов, пожелтевших от табака, едкий махорочный дым, уже с осторожностью спросил старик.
— Всех сожгли, — еле выдавил из себя Нарчо, с силой вонзил вилы в кучу навоза и, смахнув слезы, отвернулся к дверям.
— Сирота, стало быть… — Старому конюху стало неловко за свое любопытство. Он затянулся еще пару раз и негромко проговорил: — Ой, война, война… Бездонное твое брюхо. Сколько гнезд разорила, сколько людей по миру пустила. Где Берлин, а где Кавказ? — качал он головой, а цигарка дымилась и потрескивала у него в зубах.
Послышалось блеяние. Нарчо оглянулся: среди конюшни стояла небольшая коза с желтыми пятнами на спине и боках, с круглыми озорными глазами. Она кинулась к копне сена и сразу же влезла наверх, будто там сено было вкуснее.
Старик взревел:
— Гони окаянную! Эта Макариха вконец распустила свою животину. Ишь, коза-дереза! Трава внизу ей горька, подавай сверху. Гони, будь она неладная, пораскидает весь фураж. Кышь отседова…
Нарчо кинулся на козу с вилами и вдруг замер: в дверях показалась пожилая женщина с длинным недобрым лицом, в грязной залатанной хламиде.
— Не замай животину, — произнесла она злобно и громко. — Клока сухой травы жалко. Сам небось волоком волочишь по ночам да на самогон меняешь. — Старуха повела глазом в сторону Нарчо, словно струей кипятка обдала. — А ты откель взялся, шалопут? Ты, что ль, сено заготовлял? Заготовитель!