Долина белых ягнят

— Время тревожное, — сказал Талиб, — ложишься спать и не знаешь, то ли сам проснешься, то ли тебя поднимут. И кто поднимет. Надеяться надо на себя. Немцы Дон перейдут, будет поздно. Знаешь пословицу: поздно копать колодец, когда в доме пожар. А республиканское начальство, — Талиб понизил голос, — не хочет учиться плавать, пока вода к горлу не подкатила. Значит, давай думать сами. По-моему, надо раздать колхозный скот в порядке ликвидации бескоровности. Кабардинца хоть прямой наводкой вышибай — из своего аула он не уйдет. Могилы своих предков не покинет. Да и куда ему идти? Языков других он не знает. Полуграмотен. И то правда — умирать, так в своем доме. Прикажут эвакуировать скот — угоним куда-нибудь на восток. А дальше что? Вернется ли этот скот назад? Не вернется. Забьют на мясо, съедят. Наши же советские люди, конечно, съедят, не немцы. Но откуда нам потом скотину взять? А если сейчас раздадим по домам, то пусть хоть третья часть скота сохранится, и то хорошо. Понял? Вернемся из эвакуации, обратимся к аульчанам: так и так, ведите коров обратно. Будет из чего создавать общественное поголовье скота. Так или нет?

Седельщик по достоинству оценил ум своего гостя.

— Идти по дороге беды — большой мудрости не требуется, — сказал Бекан, — но вот как уйти от беды? Для этого надо видеть сквозь камни и стоны. Понял тебя, Талиб Сосмаков, беру ответственность на себя.

Они распрощались как кунаки. Так же доверительно Сосмаков поговорил не с одним Беканом. Он побывал и в других аулах. Некоторые председатели тотчас взялись за дело. Решил действовать и Бекан. Правда, на форму пришло больше народу, чем он пригласил и чем хотелось бы видеть. Но с этим ничего не поделаешь. Люди, услышав о раздаче коров, не могли усидеть дома. Прибежали с полей, с прополки кукурузы, с сенокоса. Не в народе беда, а в Мисосте, будь он неладен.

— Мисост только и мечтает распоряжаться да команды подавать! — послышался голос Хабибы. Она заговорила не для того, чтобы заступиться за Бекана, но чтобы напомнить о себе — Только вот некому эти команды исполнять. Никто не ходит у него под началом. Наверно, аллах бережет его, чтобы сразу произвести в генералы. Поглядели бы мы на его жену — генеральшу!

— А! И ты здесь, большевистская наседка? — Мисост словно только сейчас увидел Хабибу. — Клянусь аллахом, среди наседок ты давно генеральша. Тебе подложи хоть индюшачье яйцо, все равно высидишь большевичонка.

— Да уж с твоей женой не сравнить. Народила тебе квелых да хворых.

Хабиба сказала и пожалела. Правда, что дочка Мисоста Тамара, тихая, бледненькая, страдает легкими. Но разве она виновата? Тамара часто заходит к Апчаре, и Хабиба видит, что если аллах пожалел для нее здоровья, то не поскупился на красоту. Бледненькая, бледненькая, а глаза горят. Потому и парни поглядывают. Девичья красота для парней что для пчелы душистый цветок.

Бекан услышал голос Хабибы.

— А я уж хотел отдать твою корову другому. Думал, не хочешь ты койжапхи.

Тем временем Питу Гергов вывел коровенку какой-то неопределенной масти для старухи пенсионерки Хадижи. Питу вел корону за единственный, да и то щербатый, рог. Животина упиралась, приседала на задние ноги.

— На, держи, Хадижа. От государства — пенсия, от колхоза — корова. Чем не жизнь? Старикам везде у нас почет. — Питу похлопал корову по шее, выбивая пыль, как из старого одеяла. — Молока от нее — на пять ртов. У тебя, правда, один рот только, но он зато похож на мышиную нору: сколько ни лей, все куда-то уходит. Бери, Хадижа, сбивай масло, вари сыры. Смотри, чтобы молоко даром не пропадало.

Старуха засеменила к корове и, прежде чем взяться за ее щербатый рог, повернулась к людям, видно, хотела что-то сказать, но от радости, от волнения растеряла слова.

— Люди добрые, кому же мне теперь спасибо говорить?

— Да уж не Кулову, конечно! — с вызовом крикнул Мисост.

Его перебил Сентраль:

— Не пойди на нас Гитлер войной, не видать бы тебе коровы как своего затылка.

Сентраль привык, что все ему сходит с рук. Над его шутками, выдумками всегда смеялись, даже если он и задевал кого-нибудь. Но на этот раз получилось по-другому. Тигрицей — того гляди вцепится в горло — сорвалась со своего места Апчара. Схватила чернильницу, обливая пальцы.

— Клянусь солнцем, за такие слова бороду выдирают вместе с челюстью. Повтори сейчас же, что ты сказал. Пусть все услышат. Перепил, что ли, с утра? Все знают, на чьи денежки пьешь. Пенсионеров обсчитываешь.

Сентраль перетрусил.

— Что ж, и пошутить нельзя? Капли в рот не брал. Поставь чернильницу, нечем будет протоколы писать. — Повернулся к пенсионерке: — А ты поди, веди, Хадижа, свою кормилицу, веди, дорогая. А я тебе завтра пенсию принесу.

Хадижа все-таки не могла уйти молча. Она выпрямилась, благодарность переполняла ее.