Долина бессмертников

Шаньюй остановил коня на том месте, которое много-много лет назад указала ему мать: „Здесь стояла моя юрта, когда ты появился на свет“. Сейчас тут росла дремучая трава… белел пробитый череп, и по нему шныряли муравьи, а чуть поодаль лежали берцовые кости со следами волчьих зубов… Шаньюй окаменел в седле, погрузившись в думы. Почтительно молчали нукеры. Было тихо, лишь лошади иногда сдержанно позвякивали удилами и переступали с ноги на ногу.

— О будущем своем задумался, князь? — послышался рядом тихий вкрадчивый голос.

— Нет, о прошлом, — машинально сказал Тумань, продолжая пребывать в давно минувшем.

— Это одно и то же, — прошелестело в ответ. Тумань пришел в себя и всем телом повернулся на голос. Возле левого стремени стоял сухой сморщенный старик, безбровый, с лягушачьими губами и лицом, усыпанным коричневыми пятнами. Никто не заметил, как и когда он появился. Шелковая повязка на голове указывала на его принадлежность к даосским монахам[14] — бродячим отшельникам, изредка появлявшимся в хуннских землях. Вопреки распространенному поверью, даос был не в белоснежном одеянии из пуха аиста, а в ободранном и грязном халате, в котором с трудом угадывался дорогой гуанханьский шелк.

— Ты кто? — резко спросил Тумань.

— Недостойный ученик мудрейшего Лао-цзы^[15],— даос шагнул вперед и мягко дотронулся до ноздрей шаньюева коня. — А ведь конь у тебя — ди-лу, то есть приносящий несчастье, — сказал он. — Смотри, от глаз идут канальцы для слез и на лбу белая звездочка…

— Что тебе нужно, монах? — раздражился Тумань.

— Знаю, знаю, — словно не слыша его, проговорил даос. — Там, — он махнул высохшей рукой на полдень, — там полководец Мэнь Тянь бьет в барабан и поднимает меч Черного дракона, кривой, как лунный серп, и весящий восемьдесят два цзиня, дабы отторгнуть твои земли. Он готовится испросить милость у богов войны, отрубив кому-нибудь голову перед походным знаменем. Неисчислимо много у него под рукой всадников с обоюдоострыми мечами, копейщиков с копьями длиной в два человеческих роста, лучников с тугими самострелами. Ты против него — как тот кузнечик из старой притчи, который сложил передние ножки, будто держа ими секиру, и тем хо тел остановить колесницу бога грома Фын-луна…

Тут начальник отряда нукеров в гневе выхватил дорожный меч, намереваясь смахнуть голову дерзкому монаху, однако шаньюй властным жестом остановил его.

— Но ты не огорчайся, князь, ибо что есть первопричина всего? — журчал даос. — Это борьба двух сил — Инь, что есть мрак, и Ян, что есть свет. Из нее проистекают пять сущностей мира — вода, огонь, дерево, металл и земля. Они замкнуты в единое и вечное кольцо: дерево преодолевает землю, земля — воду, вода — огонь, огонь — металл, металл преодолевает дерево. Ты видишь, что конец есть начало, а начало есть конец. Точно так же победа есть поражение, а поражение есть победа. Неполное становится полным, кривое — прямым, пустое — наполненным, ветхое — новым… Все в мире следует дао, единому и великому закону. Так сказано в „Дао дэ цзине“, и так все происходит в этом мире, разумно и просто, если не мешать неразумными своими действиями течению дао, которое следует естественности. Высшая добродетель, учил Лао-цзы, не в действиях людских, а в мудром без действии и созерцании. Все беды проистекают из действий человеческих. Одни стремятся к богатству, другие — к власти, третьи — к знаниям. „Но не есть ли это желание ухватить отражение луны в речной заводи?“ — спросит мудрец, проповедующий у четырех врат столицы.[16] Все на свет рождаются одинаково голыми, и это соответствует естеству и дао. А вот умирают одни в пышных дворцах, другие — в придорожной грязи, это уже не соответствует дао. Поэтому мудрый говорит: „Не кладите в рот мертвым жемчужин, не надевайте на них вышитых шелковых одеяний, не приносите в жертву быка и не выставляйте раскрашенной утвари“. Когда все одинаково лишены стремлений, тогда все пребывают в состоянии изначальной честности — высшего превосходства человеческого существования…

— Зачем ты мне это говоришь, монах, так длинно и непонятно? — Шаньюй угрюмо глянул на даоса.

— Неправда, князь, ты все понял, — лягушачьи губы даоса сложились в подобие улыбки. — Смерть есть рождение, а рождение есть смерть. Поэтому не проклинай того, кому суждено тебя убить.

Тумань невольно натянул повод так, что конь его, закидывая голову, заплясал на месте, норовя вскинуться на дыбы. Начальник нукеров вопросительно посмотрел на шаньюя, но не обнаружил на его лице ожидаемого приказа.

— Что я могу сделать для тебя, монах? — хрипло спросил Тумань.

— Ничего, князь. У меня есть горсть риса, варенного в меду, и этого мне достаточно…