Долина бессмертников

Под этот шум я вспоминаю
И лес, и лист, что лег на грудь,
И засыпаю, засыпаю
И не могу никак заснуть…
Каким предчувствием томится
Душа моя, тревожа ум?
С чем не желает примириться
Под этот шум, под этот шум?..
Я поднимаюсь осторожно,
Стою у темного окна…
О, как печально и тревожно
Шумит сосна, шумит сосна…[22]
Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, потом быстро взглянул на Ларису.

— Ну вот, добилась своего, — он устало улыбнулся. — Не хотел ведь читать…

— Постой! — Лариса даже привстала. — Это ты сейчас написал? Вот только что, да?

— Написал? — Олег пожал плечами. — Ты что, видела, как я водил пером?

— Ну, эти стихи, которые ты сейчас прочитал…

— Я их не писал, Ларисочка, я их просто вдруг… увидел.

— Как увидел?

— А вот так… Иногда это бывает у меня… правда, редко. Накатит что-то разом, и я их прямо вижу, перед собой… Нет, этого не передашь.

— Ты серьезно? Ой, прямо чудо какое-то! — Лариса всплеснула руками.

— Почему же непременно чудо? Озарение, наитие… Это ведь не только в поэзии…

— Интересно, как это объясняют?..

— А зачем? Кому это нужно?

— У меня в Академгородке есть знакомые ребята, физики. Они, кажется, занимаются чем-то таким… Исследуют механизм творчества… И может ли машина сочинять стихи…

Олег поморщился, словно у него заболел зуб.

— Эти титаны мысли, дай им волю, могут родную мать разложить на составные части. Из чистой и бескорыстной любознательности… Я знаю одно: в тот день, когда научатся объяснять такие штуки, поэзия умрет.

— Кажется, я тебя понимаю, — тихо проговорила Лариса.

Поэт помрачнел, замкнулся. Она почувствовала это, встала, зябко перехватила у горла ворот куртки:

— Ох, засиделась я что-то сегодня, а ведь уже поздно…

Следом за ней, бросив сигарету в почти уже погасший костер, поднялся Олег.

— Ночь какая-то особенная, ты чувствуешь? — Лариса медленно шла рядом с ним. — Постой! — она замерла, закинув к небу голову. — Красота!.. Смотри, какая изумительная звезда.

— Это Вега в созвездии Лиры, — хмуро проговорил поэт, неожиданно оказавшийся искушенным в астрономии. — А рядом — созвездие Лебедя.

— Да, вижу… И вправду как летящий лебедь… А эта — яркая?

— Денеб, звездный гигант. Чуть в стороне — созвездие Орла со звездой Альтаир. А вот знаменитая Андромеда, самая яркая из них называется Альферац.

— Туманность Андромеды… — мечтательно протянула Лариса. — С ума сойти, какие названия — сплошная поэзия! Самое грустное, что в городах звезд мы почти и не видим. Я не знаю: то ли свет фонарей забивает, то ли нет времени посмотреть на них…

— Живем, не глядя на звезды… — буркнул поэт.

— Что-что?

— Я говорю, слишком уж деловые мы стали. Мечтатель — у нас чуть ли не ругательное слово. Помнишь, у Грибоедова: „И прослывет у них мечтателем, опасным…“ Сейчас это прозвучало бы так: мечтателем, никчемным… Что поделаешь — век практичных людей…

— Чудак ты. Ну, ладно, распрощаемся до утра. Спокойной ночи!

— „Но в небе Нгер-Нумга всю ночь стоит, и путь твой еще не начат…“ — пробормотал Олег.

— Это твои?

— Где уж нам, — вздохнул он. — Это из якутской на родной поэзии.

И, не сказав больше ни слова, он повернулся и торопливо, почти бегом направился к себе.

В палатке было темно, знобко, неуютно. Не зажигая огня, поэт некоторое время сидел на раскладушке, уткнувшись лицом в ладони. Знакомый холодок стоял под сердцем. В голове — тишина и оцепенение, как перед ударом гонга. „Мы идем по Уругваю-ваю-ваю!“— залихватски крикнул было кто-то внутри, но другой голос оборвал коротко и зло: „Прочь!“

Вторая половина ночи…

Единственный звук — порхающий треск кузнечиков… Что это им не спится?

Минуты наливаются, как капли, набухают, потом отрываются и беззвучно падают в вечность…

Поэт машинально достал сигарету, прикурил, зажег свечу…

Безразлично, как это назвали бы другие: воображением, наваждением или самообманом; важнее всего сейчас было вот это — сквозь мрак ночи и еще более кромешный мрак веков к нему уверенно и неторопливо приближался на своем потемневшем от пота песочного цвета иноходце молчаливый старик — князь Бальгур…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дорога учит ценить здоровье, чужбина — соплеменников. За все время пребывания у юэчжей Модэ ни разу не встретил ни одного хунна. Не было их ни среди невольников, выполнявших черную работу, ни среди чужеземных воинов, добровольно перешедших к юэчжам, и ни одно посольство из Хунну не появилось за это время в ставке Кидолу. Поэтому одновременно и ужас и радость охватили Модэ, когда передали ему слова князя Кидолу: „Если сын брата моего, шаньюя Туманя, хочет увидеть лица своих земляков, пусть придет в мою юрту“.

Более года прошло с того дня, когда он впервые предстал перед Кидолу.