Долина бессмертников

Шаньюй слушал и кивал головой, но по лицу его было видно, что мыслями он где-то в другом месте. Время от времени он вздыхал, с силой тер лицо ладонями. Обычно бодрый, румяный, сегодня Тумань выглядел больным, обвисшие щеки его и мешки под глазами часто подергивались, пухлые пальцы то крутили золотые застежки халата, то хватались за священный дорожный меч, лежавший на коленях.

— Дорогой ценой остановили мы юэчжей, — скорбно продолжал государственный судья. — Молодого князя Модэ отдали им в заложники. Плачем мы, и сердца наши безутешны. Но бритоголовые и не собираются уходить с Алашаня. Дунху ненадежны. Мэнь Тянь уже начинает двигаться сюда… Как тут воевать?

— Да-да, — торопливо подхватил шаньюй, — Луна сейчас идет на ущерб, поэтому война нам принесет одни лишь поражения…

Бальгур, узнав, что Модэ уже увезли юэчжи, а Гийюй ускакал в свое кочевье, потерял всякий интерес к происходящему на Совете. Он сидел, даже не стараясь прислушаться к тому, что говорил Сотэ, и впервые за шестьдесят с лишним лет, прошедшие в неустанных битвах и походах, ощущал в себе страх: как объяснить своим пяти тысячам суровых воинов необходимость покинуть родину?

— Поднимайте свои уделы, князья! — раздался окрепший голос шаньюя. — Будем уходить в Великую степь!

Князья в молчании стали покидать юрту.

— Что нам теперь делать? — уже выйдя, спросил Бабжа и доверительно взял Бальгура за локоть. — Как быть?

— Ждать! — жестко сказал Бальгур, принял из рук нукера повод коня и повторил — Ждать!..

Отправив вперед спешного гонца с приказом собраться всем воинам рода Солин в его кочевье, он в тот же день выехал из ставки шаньюя.

По пути князь обгонял беженцев, уходящих из Великой Петли. Влекомые подъяремными быками, тащились громоздкие крытые арбы с детьми и стариками; женщины и подростки с серыми запыленными лицами гнали тоскливо ревущие стада овец и коров; навьюченные домашним скарбом, шагали верблюды. Люди, привыкшие к кочевой жизни, были готовы безропотно перенести лишения долгого и трудного пути через скудные равнины Великой степи. Целый народ, оставив насиженные места, шел навстречу неизвестности.

Пока его воины на рысях проходили мимо, Бальгур несколько раз останавливал арбы, заговаривая со стариками. Отвечали неохотно, двумя-тремя словами, при упоминании о шаныое замолкали совсем, — несчастье сделало всегда веселых общительных хуннов из Великой Петли замкнутыми и хмурыми, — даже младенцы, словно понимая смысл происходящего, глядели печально и мудро.

Когда Бальгур на третий день добрался наконец до своего кочевья, воинов еще не было. Не появились они и утром следующего дня. Поджидая их, Бальгур сидел возле юрты, грея на солнце старые кости, и печально смотрел на вздымающуюся невдалеке синеватую громаду Иньшаньского хребта. Да, Иньшань, гордость и сила рода Солин, уже потерян, и с этим пока надо примириться. Трудно так думать о горах, у подножий которых испокон веков рождались, жили и умирали многие и многие поколения хуннов, — да, трудно и горько, ибо где еще можно найти места, столь обильные мелкой и крупной дичью? Или горным лесом, дивно пригодным для луков и стрел, юрт и повозок? И где еще встретишь таких могучих горных орлов, чьи перья придают стрелам несравненную меткость и дальнобойность?..

От печальных мыслей Бальгура отвлек топот множества копыт. Князь торопливо встал, думая, что начинают съезжаться вызванные им войска. Однако это оказался его сын Максар, вернувшийся со своей ватагой с охоты. Максару недавно исполнилось двенадцать лет, но он был не по годам силен, ловок, и стрелы, пущенные его рукой, летели всегда точно в цель. Во главе полусотни молодых сорванцов, отданных ему под начало Бальгуром, он целые дни проводил на охоте, объезжал диких лошадей и учился битве в конном строю. Конепосекающий меч был для него пока тяжеловат, но дорожным мечом он уже владел умело. Бальгур гордился сыном, любил его, хотя и обращался с ним неизменно сурово, требовательно, а порою и жестоко.

Молодые охотники ворвались в кочевье с шумом и разудалыми криками. Увидев старого князя, неподвижно застывшего у юрты, они приумолкли, стали осаживать лошадей. Один лишь Максар с желтым леопардом, переброшенным поперек седла, не замечая ничего в пылу скачки, продолжал шуметь и кривляться. Наконец и он увидел отца, умолк разом, растерянно оглянулся и только тут обнаружил, что остался в одиночестве, — последние из его дружины, торопя лошадей, исчезали за юртами.

Спешившись, Максар с усилием взвалил на себя леопарда и направился к отцу, думая редкой добычей смягчить его гнев. Бальгур молчал.

— Посмотри, отец, — с притворным оживлением заговорил мальчик, уже чувствуя неладное. — Я его сам застрелил! Вон на той горе, — и, повернувшись, указал рукой на одну из вершин Иньшаньского хребта.

Бальгур по-прежнему молчал.

— Отец… — упавшим голосом проговорил Максар, опуская голову.