Долина бессмертников

— Жаль, это один из шедевров великого Лу Синя, — торопясь заговорил Олег. — Знаете, Прокопий Павлович, надо было очень любить свой народ, сердцем страдать за него, чтобы написать такую безжалостно откровенную книгу. Вообще способность смело и честно высказать своим современникам пусть горькую, обидную, но правду, целительную правду — это право и обязанность настоящего писателя. „Прощай, немытая Россия…“ Или вот Эдуард Деккер, псевдоним — Мультатули: „Я — сын Нидерландов, сын страны разбойников…“ Хемингуэй тоже без особой радости говорил: „Америка была хорошая страна, а мы превратили ее черт знает во что…“ И уж совсем грустное признание принадлежит другому китайскому писателю — Лао Шэ; в „Записках о Кошачьем городе“ он сказал о некоторых своих соотечественниках: „Измена клятве входит в их понимание свободы…“ Внешне „Подлинная история А-кью“ весьма бесхитростное повествование о том, как один маленький несчастный человечек по имени А-кью все пинки судьбы превращает в свои так называемые моральные победы. Для этого ему достаточно вообразить и убедить себя в том, что его обидчики — всего лишь жалкие ничтожества. Внушив себе таким путем презрение к ним, он вырастает в собственных глазах и немедленно утешается. Просто и как будто безобидно, не так ли, Прокопий Павлович? Однако смотрите, что получается. Решение императорского двора Люй Хоу — это чистейший акьюизм, акьюизм, возведенный в государственную политику! И моральная победа в данном случае достигнута тем, что целый народ, хунны, официально объявлены почти животными!

— Любопытно, — задумчиво протянул Хомутов. — Что ж, императорам это, возможно, и облегчало жизнь: не можешь кому-то навязать свою волю — презирай, не можешь понять — презирай, не согласен в чем-то — тоже презирай. Результат — сплошные моральные победы. А вот каково было простому народу, которому беспрестанно внушалось, что все без исключения чужестранцы — ян-гуйцзе, что значит „заморские черти“, варвары и бог знает кто еще…

Но поэт уже не слушал его. Машинально поддакивая, он про себя удивлялся той горячности, с которой бросился вдруг проводить параллель между делами ханьского императорского двора и бедолагой А-кью.

Войдя в палатку, Олег первым делом выложит на ящик, заменяющий стол, коробочку с астрагалом, разделся и влез в спальный мешок. Поскольку минувшей ночью так и не пришлось сомкнуть глаз, он был уверен, что заснет легко и быстро. Однако сон не шел. Мешал астрагал, невидимое присутствие которого Олег все время чувствовал. Он протянул руку, ощупью отыскал коробочку и спрятал ее в рюкзак. Но это ничуть не помогло. Промаявшись почти с час, Олег встал, оделся крадучись, словно боялся разбудить кого-то, и с чувством облегчения выскользнул из палатки.

— Черт побери! — несмотря на теплую ночь, Олег дрожал, постукивая зубами. — Эта красная косточка явно давит мне на психику. Ничего себе подарочек!..

В безоблачном небе неподвижно стояла луна начала ущербной поры. Свет ее был холоден и ярок, как от мощной ртутной лампы. И наверно, потому Олег, в голове которого безостановочно, велосипедным колесом со сверкающими спицами вертелся разговор с Хомутовым, подумал вдруг: „Истина, как сказано, дорогой Прокопий Павлович, подобна лампе, при свете которой один читает Священное писание, а другой подделывает подпись… Вы утверждаете, что война — бессмысленное занятие, победителей не бывает… А что сказал бы старый Бальгур? Уж он-то знает толк в войнах… Путь Модэ оканчивался тупиком? Как и у Туманя? А был ли этот тупик у Туманя?.. Он же сбежал, бросив все на полдороге… Хотел легкой смерти и получил ее… Расхлебывать-то пришлось Модэ…“

Обогнув земляные отвалы, пахнущие дождевой прелью, Олег оказался среди густой заросли соснового молодняка, почти вплотную подступающего к раскопу. Здесь лежали тазы со сломанными ручками, запасные лопаты, свернутый брезент и пустые консервные ящики, приготовленные на тот случай, если вдруг да придется упаковывать какие-нибудь громоздкие находки. Олег опустился на колени, разгреб сухую ветошь и из-под корней старого пня извлек два почтовых набора, несколько ученических тетрадок и пухлый блокнот. Он хозяйственно разложил все это богатство так, чтобы оно было под рукой, уселся на брезент, поерзал, устраиваясь поудобнее.

Отсюда весь раскоп представал перед ним как на ладони. Луна висела точно над дальним, сужающимся его концом. Под косым, прострельным ее светом гребни стен белели мертвенно и отчетливо, а в тени их залегали тяжелые, как антрацит, пласты мрака. Вокруг стояла та полная напряженного ожидания тишина, какая на миг охватывает театр перед появлением тени отца Гамлета, здесь же она тянулась и тянулась, и не было ей ни конца ни края. Зрелище и в самом деле было какое-то нереальное, с оттенком потусторонности…

Лист блокнота высвечивался так, что Олег на белоснежном его поле ясно различал линованные квадратики.

— Милый дедушка Константин Макарович, — сказал он вполголоса, ища в карманах карандаш.